Так и надо. Уходи. Не оглядывайся.

И не было бы всей этой боли.

Питер повторил всё то же самое ещё дважды. Он где-то читал, что только с третьего раза мозг способен перепрограммироваться.

И наказание работало. Он уже думал о Паксе гораздо реже. А не видел бы постоянно этого енота у Волы на веранде – мог бы, наверное, и по нескольку дней не вспоминать, что когда-то и у него был питомец.

Питер поднялся с пола и убрал рубанок. Кровь из раны уже не текла, но строгать он какое-то время не будет. Иначе получится лазейка для воспоминаний, она ему сейчас совсем не нужна.

Он откинул кусок брезента, прикрывавшего корыто в углу. В корыте была смесь из глины, золы и сухого мха. Питер плеснул воды и перемешал всё до тестообразного состояния. Потом лопаткой отложил часть теста в ведро, шагнул к северной стене и начал заделывать щели между брёвнами.

Работая, он время от времени позволял себе любоваться своей хижиной. Он решил, что будет её строить, ещё в сентябре – когда пришёл домой после первого школьного дня, разложил книги на кухонном столе и понял: нет, так не получится. Для одной Волы этот дом идеален, но для двух человек он явно мал. Они поговорили и сошлись на том, что ему тоже нужно место для себя, нужно личное пространство, и тогда Вола помогла ему спроектировать этот небольшой бревенчатый домик на одну комнату, где можно будет спать и делать уроки. Футов десять на двенадцать – встанут только кровать, комод, стол и стул. А больше ничего и не надо: чем проще, тем лучше.

Он сам валил эти деревья, сам отпиливал брёвна нужной длины и делал в них вырезы для крепления. Стропила, балки – всё рубил сам, обшивал крышу дранкой, смолил – тоже сам. А на прошлой неделе он отыскал на свалке три старых окна и дверь – денег, которые дед отправлял ему каждый месяц, как раз хватило, чтобы их выкупить. Завтра после школы он начнёт их врезать.

Соседи только помогали ему поднимать брёвна, когда он собирал стены, зато всё остальное он делал в одиночку. Вола, конечно, подсказывала, что за чем, но не вмешивалась, даже пальцем не пошевелила. Таков был уговор: он хотел построить всё своими руками, от начала до конца, – и она уважала его решение. Вот это в ней нравилось Питеру.

И тут же, не успел он о ней подумать, Вола появилась на дорожке. Она неловко одёргивала юбку – похоже, ещё не привыкла, что в библиотечные дни ей приходится одеваться по-человечески.

Она шагнула на шлакоблок, который он уложил перед дверью специально для неё – вообще-то она прекрасно управлялась со своим протезом, но с высокими ступеньками всё же не очень ладила, – и постучала в бревенчатую стену. И это тоже Питеру нравилось: она уважает его пространство.

Он быстро раскинул брезент, прикрыв незаконченный пол, и махнул ей рукой: можно.

– Как прошло?

Вола улыбнулась.

– Эта пигалица, Уильямс, чуть не доконала меня своими вопросами. Зато с марионетками у неё отлично получается: она их чувствует. Биа шлёт тебе привет. Говорит, заказала для тебя ту новую книгу о деревьях. Надо же, я-то была уверена, что на свете не осталось ни одной книжки о деревьях, которую бы ты не прочёл. А ещё знаешь что? Видела на доске объявлений: отдают щенков в хорошие руки. Помесь лабрадора и спаниеля. И я подумала…

У Питера перехватило дыхание. Он отвернулся.

– Нет. – Пакс, опять обожгло воспоминание. Он взялся за лопатку. – Мне надо работать.

– …я подумала, когда ты переберёшься сюда, может, компания тебе и не помешает.

– Нет! – Питер сам удивился резкости своего тона.

Вола не настаивала.

– Ладно, значит, пока рановато. Я понимаю.

Питер сомневался, что она понимает. Да он и сам себя не понимал. Знал только одно: стоит представить, что у него опять может появиться питомец, – сразу становится трудно дышать.

Вола примирительно улыбнулась.

Питер кивнул и шлёпнул лопатку глиняного теста между двумя брёвнами. Теперь ему хотелось только, чтобы она ушла. Потому что он должен наказать себя за это воспоминание – немедленно, пока оно не успело пустить корни. Он с силой вмазывал глину в щель.

Улыбка Волы погасла.

– Я вчера тебе говорила: не запечатывай щели наглухо, не надо.

Питер прикусил щёку и набросил на стену ещё лопатку смеси.

– Это от холода.

– Так ты перекроешь себе воздух и свет.

Остриём лопатки он запихивал замазку глубже в щель.

– Люди гибнут без света и воздуха, мальчик, – сказала Вола уже тише.

– Я знаю, – не оборачиваясь, ответил он. – От холода они тоже гибнут.

Пакс кружил по ферме.

На прошлой неделе было уже тепло, но сегодня ночью опять подморозило – воздух почти искрился. Полная луна тянула лиса к себе. Однако притяжение Иглы было сильнее.

Когда в сумерках она шла в своё логово под крыльцом, её живот покачивался. Пакс слышал, как она вертелась в глубине, пытаясь устроиться, потом рыла, потом опять вертелась. Когда она задышала часто-часто, будто от натуги, он хотел сунуться в нору, но она зарычала. Сюда нельзя. Будь близко.

Поэтому он ходил и ходил кругами – охранял сарай и круглую лужайку перед крыльцом, которая уже щетинилась свежей зеленью. За несколько часов к его территории не приближался ни один нарушитель. Только сейчас впервые долетели подозрительные звуки, но он их сразу узнал.

Это была странная неловкая припрыжка Мелкого – брата Иглы, который, потеряв прошлой весной заднюю ногу, научился передвигаться на трёх. Причём сделался отличным охотником – видимо, зрение и слух стали острее, возмещая утраченную быстроту. Вот и теперь он выкатился из кустов с жирной перепёлкой в зубах, которую уложил на песок перед сараем.

Из-под крыльца донеслось непонятное шорканье.

Уши Мелкого встали торчком, он тут же нырнул в нору – Пакс не успел его предупредить. Послышалось сердитое шипение, и в следующую секунду Мелкий, поскуливая, уже вылетел назад. Он отполз в сторону и залёг на безопасном расстоянии, между корнями старого дуба.

Пакс потрусил к дубу вслед за Мелким и опустился рядом. Мелкий обвил нос хвостом и закрыл глаза, но Пакс бдел, не отводил взгляда от тёмного отверстия под крыльцом. Он не собирался туда соваться, пока Игла сама не позовёт, – ему уже приходилось испытывать на своей шкуре остроту её зубов, – однако сегодня ночью им владело неодолимое желание её защищать.

Когда небо на востоке начало светлеть, приплыл запах крови.

Пакс взвился, подлетел к крыльцу.

В утреннем прохладном воздухе висело горячее влажное облачко. В облачке была кровь, но она была не от раны и не от смерти. Эта кровь была от жизни – пульсирующей, новой. Пакс не мог больше ждать.

И он ринулся внутрь.

Игла вылизывала три тёмных гладких тельца, которые извивались и жались друг к дружке. Когда глаза привыкли, Пакс начал различать тонкие ножки, тянувшиеся из мехового клубка. Крохотные розовые лапки сжимались и разжимались, крохотные розовые носики тыкались во все стороны, крохотные розовые ушки трепетали от звуков новой жизни.

Игла мурлыкала. Наши. Хорошо.

Пакс лёг и обвился вокруг своей семьи. Три крохотных сердечка бились о его сердце. Хорошо. Наши.

– Я решил.

– Чего ты там решил? – буркнул дед, недовольно отрываясь от телевизора.

– Я забираю пепел.

Дед стрельнул глазами в сторону полки за железной печью. На полке стояла картонная коробка.

И четыре фотокарточки в рамках, они были на этой полке всегда, сколько Питер себя помнил. На первой – деду восемнадцать, он в военной форме, при полной экипировке, гордо стоит на крыльце дома, рядом прабабушка с прадедушкой, которых Питер никогда не видел. Вторая – свадебная: дед женится на бабушке, её Питер видел когда-то, но не запомнил. На третьей счастливые молодые родители склонились над младенцем, это отец Питера. И на последней – сам Питер: малыш с оттопыренными ушами и в костюмчике, по бокам мама и папа, дед чуть в стороне. Питеру всегда казалось, что эти четыре карточки стоят тут специально для того, чтобы он пытался вообразить невообразимое: в жизни его деда когда-то была семья.