– А может на фронт, Якова Георгиевича, в действующую? – предложил Шадрин.

– Ни боже мой! – энергично запротестовал Севастьянов. – Ты в уме ли? «Четвертый» ведь прямую намётку дает – младший брат у немцев, мол, и не исключено, что в угодном для них качестве, а ты и старшего к фашистам поближе предлагаешь отправить. Это здесь, в тылу, еще могут разбираться, а там – фронт! Случись что, немедленно трибунал и военно-полевой суд сработают, ни на какую должность не посмотрят.

– Да, резонно.

– Слушай, – вдруг встрепенулся Севастьянов, – заговорили о должностях, и мне на ум мысль пришла: а что, если этот самый «Четвертый» своими рапортами дорогу себе расчищает? Ведь ты только посмотри: одним доносом и тебя бьет и твоего зама гробит!

– Похоже на то, очень даже похоже.

– Только зря старается, подлец! Тебе в заместители мы какого-нибудь нашего дальневосточника отправим, сейчас много хороших ребят с фронта возвращается: обстрелянные, боевые, до войны здесь же и работавшие. Я поговорю с Гоглидзе, он всё устроит. Отношения у нас сложились вполне уважительные.

– Но кто же он, этот «Четвертый», кто? – мучительно напряг память Шадрин. Перед глазами замелькали лица многочисленных сотрудников отдела. – Узнать бы, а?

– И что тогда? – настороженно поинтересовался Севастьянов.

– Тогда можно было бы что-либо предпринять, изолироваться каким-то образом от доносчика.

– Узнать сложно, Саша. Не дашь ведь телеграмму: «Агенту «Четвертому» прибыть в Наркомат для личного знакомства!»

– Разумеется, не дашь, – согласился Шадрин. – Такую, причем зашифрованную телеграмму только сам нарком может ему отправить.

– Вот, вот… Так что относительно «Четвертого» тебе всё самому выяснять придется, но будь предельно осторожен. А теперь давай прощаться, даже домой тебя не приглашаю, чтобы это шакальё не дразнить! – он кивнул куда-то за окно. – Завтра до начала совещания получи инструкцию по радиосвязи с «Гоу Шанем» в третьем отделе у старшего шифровальщика майора Кириченко. После совещания – немедленно в Читу, вплотную заниматься этой чертовой «Свободой». И крепко помни: дело на контроле у самого «Хозяина»!

– Забудешь тут, как же, – пробормотал Шадрин и кивнул на недопитую бутылку. – Ну, что, по стремянной, как говаривали забайкальские казаки перед походом?

– Наливай! – отчаянно махнул рукой Севастьянов.

Был погожий поздний летний вечер. Над парками, улицами и площадями Москвы стихал приглушенный шум. Столица воюющей, истекающей кровью, но не сдающейся врагу страны, устало отходила ко сну.

Верховный Главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин неторопливо прохаживался по своему огромному кремлевскому кабинету, держа в правой руке нераскуренную трубку. Его ноги, обутые в мягкие кавказские сапоги, ступали вкрадчиво и неслышно, словно не человек передвигался по отполированному паркету, а горный барс. На сутуловатой и чуть согбенной фигуре вождя красовался полувоенный мундир, без каких-либо знаков различия, сидевший на нем привычно и ладно. Но этого же нельзя было сказать о госте, стоявшем возле входной двери. Хотя в краповых петлицах его кителя красовались бордово-эмалевые ромбы комиссара государственной безопасности 3-го ранга, но по каким-то неуловимым признакам назвать этого человека военнослужащим не поворачивался язык, настолько не вязалась внешность со строгой военной формой, сидевшей на мужчине довольно мешковато. Создавалось впечатление, что эта одежда чужда владельцу, что ему, пожалуй, более привычен и удобен штатский костюм.

Средний рост, полноватая фигура, ителлигентное лицо с мягкими, чуть женственными чертами, спокойные близорукие глаза за круглыми стеклами очков, совсем не по-генеральски стеснительно-смущённое, отчасти даже безвольное выражение рта и в довершение ко всему – нетрадиционная, совершенно неуставная прическа со взбитым волнистым вихром. Возникала невольная мысль: что некий профессор консерватории или преподаватель исторического факультета, этакий потомственный гуманитарий, шутки ради или для праздничного маскарада, надел генеральский мундир какого-то своего приятеля.

Да, кто-то, наверное, мог бы так подумать, но только не Сталин. Уж кто-кто, а он-то совершенно точно знал, какая могучая воля и кипучая энергия, какая незыблемая стойкость, духовная мощь и отчаянная дерзость, скрываются за этой, довольно неприметной внешностью.

Вождь приостановился, окинул генерала цепким взглядом прищуренных глаз и спросил, делая те, типичные ошибки в произношении, какие обычно случаются у горцев:

– Скажьите, а как називается эта банда?

– «Свобода», товарищ Сталин, – негромко, с деликатной готовностью сказал тот, дополнив тем самым портрет «профессора-гуманитария» – голос его тоже оказался совершенно не «генеральским», в нем начисто отсутствовала традиционная командирская сталь.

– Так… – глуховато проговорил Верховный. – А какая числьенность у этой самой «Свободи»?

– Согласно полученным агентурным данным, около восьмидесяти человек: городское подполье и лесной нелегальный отряд.

– Я не ослышался: восемьдесьят человьек!? – удивленно воскликнул Сталин.

– Совершенно верно! – подтвердил генерал, хотя более уместно в этой ситуации было бы сказать: «Так точно!»

– Недавно ви мне докладивали об убийствах в Забайкалье, о покушениях на работников советских и партийних органов, о налёте на склад со взривчаткой, о диверсии на шахте… Это чито', всё их рук дело?

– Думаю, что да, товарищ Сталин.

– Думаете или полностью увьерени? – возвысил голос вождь, его рука с зажатой в прокуренных пальцах трубкой вопросительно поднялась на уровень подбородка.

– Уверен, товарищ Сталин, – как ни старался генерал казаться спокойным, а голос все же чуть различимо дрогнул. Он отчетливо понимал, что может последовать за вопросом Верховного, на это наталкивало одно недоброе предзнаменование – его не пригласили сесть, как это случалось, по обыкновению. – Буквально вчера нам стало известно, что убийство секретаря райкома Бородина и диверсию на угольной шахте, бандиты совершили по приказу японцев. Каким-то непостижимым образом они установили контакт с маньчжурским Генеральным консульством в Чите…

– Непостижьимим образом! – неприязненно повторил его слова Сталин и с резким негодованием закончил. – И это говорит началник контрразведки всей страни! Бандити преспокойно вступают в контакт с иностранним представителством, а ви мне заявляете, чито это произошло каким-то непостижьимим образом! Я расцьениваю это, как нежелание вас и ваших людей виполнять должностние обьязанности как того трьебует нынешнее врьемя!

Произнося эти слова, Сталин отдавал себе отчет, что звучат они обидно и не совсем справедливо, но шел на это совершенно осознанно. «Хорошего работника нужно держать в чёрном теле!» – этот старинный постулат был для вождя отработанным приемом, образующим его стиль руководства. «Чтобы хвалить, много ума не надо, – считал он. – А вот чтобы заставить человека работать с полной самоотдачей, его нужно больше критиковать, нежели гладить по шёрстке!»

С человеком в генеральской форме вождь был знаком давно и достаточно близко. Оснований упрекать его в нерадении по службе у Сталина было меньше всего, но он и на этот раз остался верным своей манере общения. Авторитетов для вождя не существовало по определению: единственным мерилом при оценке деловых качеств того или иного человека у него было отношение оного к своим должностным обязанностям и способность трудиться с полной самоотдачей. Сам Сталин, умеющий работать не покладая рук, постоянно требовал этого и от соратников, облеченных высокой государственной властью. И вот сейчас, неторопливо прохаживаясь по своему огромному кабинету мимо застывшего в стойке генерал-лейтенанта, он думал именно о нем, о Петре Васильевиче Федотове, начальнике 2-го управления НКГБ СССР.

Он родился в Петербурге в самом начале нового столетия в бедной семье кондуктора конки и мелкой служащей. С детства мальчика отличало стойкое желание учиться, и он учился, насколько это позволял весьма скромный семейный бюджет. Сначала было трехклассное начальное училище, затем высшее четырехклассное училище имени Менделеева, а после октябрьской революции, командирские курсы при полтитотделе Южного фронта Красной армии, в которую он вступил восемнадцатилетним добровольцем, получив уже вскоре и боевое крещение, и первое ранение.