Чтобы отвлечься от мыслей, тревожащих душу, он снова стал смотреть в иллюминатор, пытаясь через мутную рвань слоистой облачности увидеть землю, а мозг настойчиво всё сверлил и сверлил мучительный вопрос:

«Неужели, неужели…?»

И почему-то он вдруг отчетливо вспомнил и прочёл в себе те, теперь уже далекие, ощущения ужаса и кошмара, которые давно надо было забыть, но которые всё никак не забывались да, наверное, и не могли забыться до конца его дней.

… Он увидел покатый зелёный пригорок, и на нём целый ряд зеркально поблескивающих кружочков. А над ними и под ними – всё сплошь золотое или серебряное, сразу не разобрать на искрящемся утреннем солнце… Кружочками были цейссовские бинокли, а золотом и серебром сияли аксельбанты, эполеты, галуны и кокарды на конфедератках офицеров-шляхтичей. Сашка прекрасно видел их и без бинокля, потому что белополяки расположились совсем недалеко, расстояние от них до виселицы, может, какая-нибудь сотня шагов. Сидели вальяжно, как в театре, развалясь на стульях. Дымили сигарами, похлопывали офицерскими стеками по надраенным голенищам сапог, оживлённо переговаривались. И лишь некоторые, молча, с каменной неподвижностью, смотрели в бинокли, и было понятно, почему они так смотрят: зрители боялись пропустить хотя бы одно движение, они желали досконально разглядеть, как судорожно покривятся губы смертника в сдавленном рыдании, как перед надеванием на шею удавки зажмурятся, а то и вовсе закроются глаза, как ватно подкосятся ноги…

Но самым главным для них было все же то, чего он, Сашка Шадрин и его товарищи уже не смогут видеть, ощущать и контролировать. Это произойдет, когда под босыми ногами вдруг возникнет гибельная пустота, горло беспощадно туго сдавит колючая веревка, а лицо исказится мучительной судорогой.

И вот именно этого мига так напряженно ждали зеркально-ледяные глаза биноклей. Ждали, чтобы десятикратно увеличить, приблизить и расшифровать последнюю смертельную муку на лицах обречённых.

А самому Сашке, почему-то, была страшна сейчас не собственная смерть, а смерть тех, шестнадцати, кто умер до него. И это было по-настоящему жутко, видеть, как расставались с жизнью пятнадцать товарищей и как сейчас, дергаясь на виселице, прощается с ней шестнадцатый. Нужно было, мертвея от лютого страха, ломать его в себе и, собрав всю волю, все духовные силы, не показать убийцам того, что они хотели увидеть. И ждать, когда очередного казненного вынут из петли, и она освободится для него, Александра Шадрина!

А на виселице затихал Петр Бицура, товарищ по подполью, большевик, чекист. Тот самый Бицура, которому на допросах выломали руки на дыбе, но который, так и не проронил ни слова. Ему палач узел петли сдвинул на лицо, перед тем как выбить из-под ног табуретку. И Сашка понял, для чего: узел, смещенный на лицо – лишняя минута жизни обреченному. Это его лишняя конвульсия, это его лишняя боль и мука, потому что подбородок не дает петле затянуться мгновенно и горло еще какое-то время пропускает воздух…

Но ведь это еще и лишний импульс смачного и сладострастного наслаждения для садистов, закосневших в пытках и погрязших в безнаказанных убийствах, тех, кто неотрывно смотрит сейчас в «цейссы» и получает дополнительное удовольствие. Потому, что, если убивать обыкновенно: расстреливать, закалывать штыками или топить в воде – это слишком примитивно, мало будоражит кровь, и почти не вздергивает нервов, если в казнях нет того, особенного, палаческого изощренного шика и утончённого профессионализма. Из-за этого, очевидно, и вешают сегодня не всех сразу, а по одному, чтобы еще и здесь извлечь что-то новое, чуть необычное…

… Он очнулся от ослепительной вспышки грохочущего разрыва, расшвырявшего толпу золотопогонных зрителей. Какое-то время дико смотрел в квадратное оконце и никак не мог понять: лопасти пропеллера сабельно рубят искрящийся солнечный воздух или шашки котовцев, сверкая, кромсают белую шляхту на круглом широком майдане украинского городка. Глянув на часы, Шадрин с удивлением обнаружил, что проспал без малого пять часов.

– Разве мы нигде не садились? – обратился он к капитану-авиатору, подошедшему в эту минуту к его креслу. – Спал так глубоко, что вполне мог не ощутить…

– Еще нет, – пояснил тот. – На самолете этого типа двадцатибачная система бензопитания, соответственно – бо'льшая дальность. Через полтора часа посадка на дозаправку в Благовещенске, до Хабаровска не дотянем – сильный встречный ветер. Генерал-лейтенант приглашает вас, товарищ полковник, на обед. Если хотите умыться, пройдите в хвостовой отсек.

Отстегнув привязные ремни, Александр Николаевич поднялся с кресла.

Хабаровск поразил Шадрина обилием военных на улицах. Повсюду, куда только не посмотри: кителя и гимнастерки, черные матросские бушлаты, колонны и колонны пехотинцев. Пропустив вереницу грузовиков, набитых вооруженными солдатами, полковник наискось пересек обширную площадь, предъявил часовому удостоверение и решительно открыл тяжелую дверь в здание дальневосточного Управления НКВД. Последний раз он был здесь около полугода назад и теперь с удивлением отмечал большие перемены: в коридорах, некогда солидно тихих, сейчас было людно, вокруг стояла сутолока, все куда-то спешили, это было как-то нехарактерно для данного учреждения.

Сообщив о прибытии дежурному старшему лейтенанту, Шадрин услышал в ответ:

– Комиссар 2-го ранга Гоглидзе срочно убыл в Москву, вас, товарищ полковник, примет начальник контрразведывательного отдела, сейчас я ему доложу, – офицер снял с аппарата телефонную трубку, коротко переговорив с кем-то, сказал Шадрину. – Пройдите в кабинет номер три, вас ждут.

Отыскав нужный кабинет, Шадрин, коротко постучав, вошел и плотно прикрыл за собой дверь. Навстречу ему из-за стола поднялся невысокого роста полноватый человек с наголо обритой головой, с ромбами комиссара госбезопасности на краповых петлицах кителя. Блеснув нарукавными золочеными шевронами-угольниками, он приветственно раскинул руки и стремительно зашагал навстречу. Не успевший еще произнести ни единого слова, ошеломлённый Шадрин тотчас же узнал его. Это был Андрей Иванович Севастьянов, человек, с которым было связано очень многое в прошлом, и которого он никак не ожидал увидеть живым.

– Ну, здравствуй Александр Николаевич, – заметно грассируя на букве «р», взволнованно произнес Севастьянов, обнимая полковника. И еще не зная, о чем пойдет речь дальше, тот вдруг ощутил огромное облегчение.

– Здравствуй, Андрей Иванович, – волнуясь так же, как и хозяин кабинета, проговорил он, отвечая крепким объятием. – Вот уж чего не ожидал, так не ожидал! Летел-то на встречу не с тобой, а с Гоглидзе…

– В Москве он сейчас, срочно вызвали на важное совещание, а меня оставил на хозяйстве, – Севастьянов кивнул на глубокое кожаное кресло и сам опустился в соседнее. – Присаживайся, Александр Николаевич.

– Значит, в той оперативной сводке была ошибка? – приходя в себя, спросил Шадрин. – А мы все считали, что…

– Правильно считали, – негромко и лукаво засмеялся Севастьянов. – Так и надо было считать, как всё было задумано.

– Понимаю, понимаю… – Шадрин не сводил изумленных глаз с товарища. – Чем занимался все эти годы, если не секрет?

– Теперь уже не секрет, торговать пришлось за родными пределами…

– Значит, в купцы-негоцианты подался?

– Пришлось, куда ж денешься… Теперь вот тут второй месяц.

Некоторое время они пристально рассматривали один другого.

– А и постарел же ты, сеньор коронель31 Алехандро Сандрино, – сказал, наконец, Севастьянов, грустно покачав головой.

– Да и ты не помолодел, сеньор хенераль-команданте32 Андриано Себастьян, – усмехнулся Шадрин, принимая его игру. – Уж извини, что величаю тебя прежним званием.

– А оно всё едино, что генерал-майор, что комиссар госбезопасности… – разрешающе махнул рукой Севастьянов и сокрушенно, но улыбчиво, добавил. – Скажем прямо, ещё совсем недавно мы смотрелись побойчее. Но давай утешимся тем, что старость – это главная заслуга прошлых лет.