А Лиза, продолжая смотреть на то место, где только что стоял художник пыталась понять, слышал ли он все те мерзости, что выплеснула из себя ее подруга, или все-таки нет и, наконец, очнувшись от стопора, она произнесла:

– Лика, сейчас ты уйдешь из этого дома и не вернешься сюда до тех пор, пока не осознаешь, что ты не имеешь права осуждать и обсуждать меня, этого человека и наши отношения…

После этого случая Лика целый месяц не звонила и не заглядывала в дом, а, явившись сейчас, явно нервничала. Руки ее ходили ходуном, глаза бегали, а выражение лица было слишком уж молодецким. Помимо всего прочего, весь облик Лики свидетельствовал о том, что она решилась на поступок, если уже не безрассудный, то, по крайней мере, дерзкий. Об этом Лиза догадалась по лаковым ботфортам, надетым, чтобы спуститься в соседнюю квартиру, лилово-блескучему костюму минимальной длины и макияжу, в сравнении с которым павлиний хвост выглядел бы подобно скучному оперению несушки.

– Проходи, Лика. Только не шуми, ради Бога – Леонид Алексеевич неважно себя чувствует, – Лиза постаралась придать своему тону радушие, но выходило плохо. – Я сейчас чайник поставлю, а ты покури, если хочешь.

– Не, чаю не надо, – начала Лика, жадно затягиваясь, – я чего пришла-то, чаи распивать что ли? – она явно тянула время. – В общем, мать, знаешь, ты не обижайся. Сама не пойму, что на меня тогда нашло, вечно лезу не в свое дело… Простишь? – и она скроила на лице довольно потешную гримасу, олицетворяющую раскаяние.

– Уже простила, не стоит и вспоминать, – ответила Лиза, чувствуя, что все это было лишь увертюрой к главной теме.

Приступая к основному, Лика закурила по новой. Маленькая кухня утонула в клубах дыма.

– Я вот чего еще хотела спросить, только ты правильно меня пойми. Я тут мимо ехала и случайно к Богдану заскочила… Посидели, потрещали с ним. Он комнату бывшую твою переделал под спортзал – поставил там штанги разные, потом этот – ну, велосипед, который никуда не едет. Как его?

– Велотренажер? – Лиза уже еле сдерживала смех.

– Ну да, точно. В общем, скажи, не обидишься, если я за ним немного поухаживаю?

– За велотренажером?

– Ну ты дура, что ли. За Богданом, конечно. Ты же все равно его бросила…

На Лизин хохот в кухню вышел Вербицкий. Он внимательно посмотрел на Лику, а когда дверь за нею захлопнулась, произнес:

– Пусть эта женщина больше никогда сюда не приходит, по крайней мере, пока я здесь живу…

… В больничном отделении все оставалось по-прежнему, только Елизавета Дмитриевна уже более не засиживалась до глубокого вечера, потому как впервые в жизни ей хотелось спешить домой. И еще в ее отношении к пациентам появилось то, чего не предусматривает ни врачебный диплом, ни звание психиатра и, если бы Раиса Петровна могла знать, чем занята голова доктора Усольцевой, то наверно сумела бы уволить Лизу по какой-нибудь ужасной статье. Ведь вместо того, чтобы тщательно изолировать больных из разных отделений, она поощряла их любовь, что нередко случается в печальных стенах психиатрических больниц.

… Эти двое тоже встретились в больнице и решили состариться вместе, хотя это, наверно, кто-то назовет бредом, ведь безумия одного из них, вполне хватило бы не только на семейную пару, а на целый отряд молодоженов. Но они, конечно, не думали об этом. Они думали друг о друге и еще, о Луне, которая, по их мнению, должна дать приют всем, кто попросит, иначе бы она не манила таким удивительным, жемчужно-томным светом.

Они встречались на прогулке, но у каждого отделения была своя территория, ограниченная металлической сеткой, как в зоопарке. И они могли лишь говорить, а еще он целовал Сашины ледяные тоненькие пальцы, которые она пыталась просунуть через ячейки решетки, чтобы дотронуться до его лица.

Он первый заметил Сашу, и даже не весь ее облик, а тревогу и одиночество в огромных глазах, цвета перезрелой вишни. Он был здесь не в первый раз, и поступил уже достаточно давно, но ни разу не обращал внимания на женщин. Он вообще мало, на что обращал внимание. Раньше это были книги, шахматы, математика, а сейчас он чувствовал, как угасают последние интересы. Нельзя сказать, чтобы это приносило ему огорчение. Скорее озадачивало. И он разматывал бесконечный спутанный клубок своих мыслей, что вдруг обрывались, исчезая вовсе, или начинали мчаться галопом, да так, что не успеть схватить последнюю за хвост; то звучали вслух, то шепотом, то оглушающим басом, или текли одна параллельно другой, и каждая о своем, о разном. И этими неиссякаемыми мыслями о мыслях он занимал весь свой бесконечный досуг, пока не появилась она, девочка растрепанный воробей, с измученными взрослыми глазами.

О чем они могли говорить, неизвестно, но он доказывал что-то пылко, а Саша только чуточку улыбалась, будто слушая сказку, или вымысел неразумного ребенка, но в глазах ее теплилась такая чудесная нежность, что не надо было никаких слов. Его, кстати, тоже звали Александр, и в этих именах, звучащих в унисон, была своя трогательная музыка.

…Он уговаривал ее навсегда остаться вдвоем, а если их безумие помешает течению счастья, то уйти из жизни вместе, а там, быть может, их приютит Луна.

Персонал давно обратил внимание на этот роман, однако Елизавета Дмитриевна категорически запретила вмешиваться. Няньки только пожали плечами. Потому, не стесненные никакими помехами встречались Саша и Александр, и жизнь их текла от прогулки к прогулке. И он любовался перезрелыми вишнями ее печально-счастливых глаз, а она, кончиками пальцев легко дотрагивалась до его небритой впалой щеки, или острой скулы.

В апреле Саша заболела. Это был какой-то банальный вирус, или ангина, или что-то еще совершенно несущественное по сравнению с тем, что им пришлось расстаться. Саша еще не знала, что днями он должен был уйти домой. Она будто застыла возле зарешеченного окна, но не могла разглядеть ничего, кроме собственного отражения. А когда вечером чьи-то жесткие руки отводили ее к умывальнику и укладывали в постель, она таилась и ждала, пока утихнут звуки, чтобы подойти к окну и глядеть на Луну. Тихонько, вместе с ним.

… Назавтра его отпустили домой. Подпрыгивающей походкой, в кургузых школьных брючках и нелепой лыжной шапке он шел вдоль больничного двора в сопровождении старенькой мамы. Шел и поминутно оглядывался на окна женского корпуса. Саша беспокойно думал о том, что не знает ни телефона, ни адреса, и вообще никаких координат своей возлюбленной, а потом внутренний голос успокоил его: «Мол, ничего и не надо. Достаточно ее прикосновений, немного горького дыхания и памяти, что навсегда сохранит глаза, цвета перезрелой вишни. Так они состарятся вместе, не зная горести, лишений и невзгод. Так, наверно, будет лучше всего…»

А весенний дождь, размывал его следы, которые и без того невозможно было разглядеть сквозь мутные стекла третьего этажа…

…Васенька, исполняющий шпионскую миссию вел с Елизаветой Дмитриевной долгие разговоры.

– Что это, Лизавета Дмитриевна, с вами творится. Вы ведь после своей этой болезни, словно сама не своя, все уж об этом только и говорят, – говорил он подхихикивая. – И дело даже не в том, что домой вы теперь летите, очертя голову и шашни между больными поощряете. У вас, говоря нашим языком, психостатус изменился – вот что.

Слушая всю эту белиберду Лиза только улыбалась, да нетерпеливо поглядывала на часы – рабочий день уже закончился и надо было спешить к нему. Да и потом, говорить о собственных переменах она могла лишь с Иваном, но и то не стремилась, потому что с детства была приучена к тому, что выворачивать свою душу перед посторонними – неприлично. Васенька же все вился и вился вокруг нее блеклым вьюном. Взгляд его был быстр, а сладкая улыбка казалась Лизе гаденькой.

– Вы в какую сторону спешите, Лизавета Дмитриевна? – вкрадчиво спрашивал доктор.

– Тут, Васенька, одна сторона – по парку до электрички и в Москву, – нетерпеливо отвечала Лиза, подозревая, что вслед за этим вопросом, последует предложение ехать вместе. «Боже, мой! Как же он мне надоел. Такой противный» – думала она. Глядя на Васеньку, ей казалось, что внутри у него вместо нормального человеческого скелета – склизкие рыбьи хрящи.