Лике всего шестнадцать, но она ревностная католичка, и не желала отдавать свою девственность без свадьбы. Он решил расстаться с женой, но супруга, ждавшая его с войны, из немецкого плена, кочевавшая с ним по всем фронтам, не желала давать развод. Но все разрешилось благополучно – Мария обнаружена мертвой, ее смерть объявили самоубийством. Подробностей он не знает, да и не хотел знать. Самоубийство жены – дело досадное, бросающее тень на красного полководца, но на фоне его побед над поляками, а – это мелочь. Странно лишь, что девственности у юной полячки он не нашел, но она уверяла, что он у нее первый, и он поверил. Лика его страстно любила, и он всегда исполнял ее капризы, тем более, что их было не так и много. А еще – она умела слушать, всегда уверяла, что он исключительный и гениальный, а иной раз даже подсказывала какие-нибудь идеи. Странно даже, что в голове столь прекрасной девушки накоплена такая мудрость! Это она попросила его не обращать внимания на подозрения начальника штаба, а потом, по возможности, убрать Шварца, и поменять его на Фуркевича.

А позавчера Лика сообщила, что она работает на польскую разведку и что особый отдел ВЧК вышел на Фуркевича. И они решили, что самое лучшее – убрать Фуркевича, а его смерть списать на самоубийство. Если Фуркевич сбежит, его начнут искать, а это лишние проблемы. Начальник отдела слишком много знает. А выглядеть будет правдоподобно – человек испугался, и застрелился. Но стреляться Федор Эмильевич не желал. Пришлось ему немного помочь. Но все делали в спешке, а Лика скверный стрелок. Ему пришлось добивать Фуркевича и отвлечь внимание на себя, пока девушка не скроется.

Когда Тухачевского увели – уже без пояса, и не в гостиницу, а в поезд Дзержинского, Троцкий посмотрел на меня, покачал головой и, ничего не сказав, ушел. А Председатель ВЧК, задержавшись на миг, пожал мне руку:

– Отличная работа, Владимир Иванович. И представление для нас с товарищем Троцким интересное устроили. – Потом, сделав маленькую паузу, добавил. – Но вы имейте в виду, что Лев Давидович на вас очень обиделся.

– Неужели за разоблачение Тухачевского? – удивился я.

– Нет, не за это, – усмехнулся Дзержинский и, приложив к губам указательный палец, пояснил. – Вот за это. Как я понял, последний раз товарищу Троцкому такой жест очень давнопоказывали – помолчи, мол, не лезь с глупыми словами.

На этот раз автомобиль мне никто не предложил, пришлось возвращаться к бронепоезду пешком. Пока шел, рассматривая старинную архитектуру Минска не тронутую войной, прошло часа два. В салоне застал Артузова и Татьяну, беседующих на высокие материи – не то о Бахе, не то об Оффенбахе.

– Тань, не напоишь кофе? – попросил я.

Татьяна кивнула и ушла, а Артузов молчал и смотрел на меня не то сердитым, не то обиженным взглядом.

– Артур, что случилось? – поинтересовался я. Неужели обиделся за то, что Тухачевского раскрутил?

– Владимир, я понимаю, у тебя всегда имеются какие-то собственные соображения, недоступные для понимая простых смертных, вроде меня, – саркастически заявил мой друг. – Я уже не говорю, что ты обязан мне подчиняться, согласовывать с особым отделом ВЧК собственные действия. Но ты хотя бы предупредить-то мог?

– Артур, можно покороче? – взмолился я. – Веришь, или нет но после допроса такое чувство, словно вагон соли разгрузил. Говори, что я не так сделал?

– Наоборот, ты все сделал так, – сдержанно сказал Артузов. – Внедрил агента на железнодорожную станцию в Минске, а он сумел предотвратить покушение на Троцкого.

– Я внедрил агента на железнодорожную станцию? – в раздумчивости переспросил я. – А ты ничего не путаешь?

Не помню, чтобы я кого-то куда-то внедрял. Да, пару человек в Минск посылал, но те должны заниматься совсем другими делами. Кстати, мы здесь уже четвертые сутки, пора бы Потылицыну с Холминовым на связь выйти или весточку о себе подать. Хотя, может и подавали, но мне покамест не до таких мелочей, вроде разоблаченного шпиона из Архангельска. А ведь это непорядок.

Видя, что я действительно не понимаю, о чем идет речь, Артур снизил градус «обиженности» и объяснил:

– Два часа назад, когда Троцкий направлялся к бронепоезду, в него пытались стрелять. Террорист затесался в группу охраны, почти вплотную подошел к Льву Давидовичу, еще чуть-чуть – и нет товарища Троцкого. На его счастье, рядом оказался электромонтер с вокзала: выбил пистолет, скрутил. Охрана наркомвоенмора, понятное дело, всех повязала, но электрик сообщил, что он внештатный сотрудник Архангельского чека, у него и мандат есть. Мандат, кстати, подписан начальником архчека Аксеновым. Злоумышленника в особый отдел фронта сдали, а твоего отпустили. Если ты не внедрял агента, откуда он взялся? И сам понимаешь – где Минск, а где Архангельск? И что за должность такая – внештатный сотрудник?

Если электромонтер, то это может быть только Холминов, бывший подпоручик вытащенный мной их лагеря в Холмогорах. Поручик Потылицын, он и кавалер, и прочее, вряд ли сподобится иметь дело с техникой. Эх, господин подпоручик. И угораздило же тебя Троцкого спасти! И нахрена, спрашивается? Гражданская война закончится и без тебя, а Льву Давидовичу самое время улечься возле кремлевской стены, посмертно получить статус героя революции, а не баламутить народ, дожидаясь ржавого ледоруба.

– Артур, поверишь, нет ли, никого никуда не внедрял, – еще раз повторил я. – Помнишь, я еще в Москве тебе говорил, что мне записка пришла от моего старого знакомого – библиотекаря из Архангельска, который изображал, что он английский шпион, а сам на Польшу работал.

На лбу Артузова обозначились складки, изображающие некие умственные усилия. Видимо, пытался вспомнить, но не смог.

– Псевдоангличанина прекрасно помню, а вот такое, чтобы ты про записку говорил – не помню.

– Да? – неподдельно удивился я и вздохнул. – Значит, только собирался рассказать, но забыл. Я вообще-то хотел у тебя санкцию просить на встречу с иностранным агентом.

– Стоп! – поднял Артур руку верх. – Давай-ка, с самого начала и поподробнее.

Пришлось рассказывать Артузову о том, что Платон Ильич Зуев назначил мне свидание на каждую среду в восемнадцать часов, а я сразу же после расшифровки отправил в Минск двух человек, чтобы присматривали за домом на улице Георгиевской и вообще, на всякий случай.

– Ты о записке Дзержинскому или Ксенофонтову доложил? – поинтересовался Артур.

– Конечно, нет. Да и когда? Записку расшифровал, людей отправил, а тут ты являешься – мол, едем в Смоленск.

Особоуполномоченный ВЧК ненадолго задумался, пожал плечами.

– Вообще-то, товарищ Аксенов, при желании можно усмотреть в ваших действиях попытку несанкционированного сотрудничества с вражеской стороной, – усмехнулся Артур. – Под трибунал тебя не отправят, но Феликс Эдмундович стружку снимет.

– Так вишь, так получилось, – почесал я затылок, делая вид, что озабочен ситуацией. – Большому начальству докладывать времени не было, решил, что ты и санкционируешь. Ты же санкционируешь?

– Придется, куда я теперь денусь? – вздохнул Артузов. – И все-то у тебя не так, вундеркинд хренов.

Татьяна, словно почувствовала, что серьезный разговор закончен, явилась со спиртовкой и туркой, принимаясь за приготовление кофе.

– Володя, ты давеча про вагоны с солью говорил. Ты что, действительно разгружал вагоны? – поинтересовался Артузов.

– Ну да, а что такого?

Я и на самом деле разгружал вагоны. Давно, в пору студенческой юности. А вы попробуйте прожить на сорок пять рублей в месяц, даже если комплексный обед в студенческой столовой стоит всего пятьдесят пять копеек. Завтракать в молодости не обязательно, но нужно еще и ужинать. А кино девушку в кино сводить? Еще не говорю о том, что моей всегдашней слабостью являлись книги, и хотя в восьмидесятые годы двадцатого века дефицит книг перекрывал даже нехватку колбасы, но кое-что «выкидывали».