Марина подкатывает её к огромному окну, садится рядом на мягкую лавку, обтянутую голубой тканью, и они вместе смотрят на улицу. Снег уже падает не такими большими хлопьями. Поэтому слышно, как приглушённо грохочет трамвай, а потом и сам трамвай мелькает красными боками между снежных ветвей. Через больничный двор проходит высокий мужчина в лёгком плаще. Обе девушки провожают его взглядом, потому что больше смотреть не на что. И снова воцаряется безмолвие.

— Такие яркие сны,— говорит Влада.— Сегодня я в красивом красном платье была на выставке картин. Моих картин, я их написала. И их продавали за огромные деньги. Я ездила на шикарной красной машине.

Девушка удручённо, насколько помогает жёсткий воротник, оглядывает своё нынешнее средство передвижения.

— Это так жалко выглядит. Там у меня красная «Альфа Ромео», или космический катер, или маленький скутер вишнёвого цвета. Велосипед, такой пёстрый. А тут…

— Знаешь,— говорит Марина.— Может, это и не сны вовсе?

— А что?

— А твоя настоящая реальность. Может, это я тебе снюсь. И это уродливое кресло.

— Уродливое,— соглашается Влада.— Не сравнить с «Альфа Ромео».

— И ты на самом деле шикарная художница, у тебя своя машина. Или ты на самом деле летаешь по галактикам на «Вендетте», или у тебя в распоряжении целый пустой город. А эта больница — просто дурацкий сон. Потом ты проснёшься, и всё. И через какое-то время забудешь и больницу, и меня, и кресло. И даже доктора, того, с седыми висками.

— Бенедикта.

— Да, точно, Бенедикта. Тебе какой бы хотелось оказаться на самом деле? Ну, какой тобой из твоих реальностей?

Влада долго думает.

— Не знаю. Всеми. Шикарная художница, ей тридцать два года. Наверное, она. Но знаешь, я бы быстро устала от такой богемной жизни. И снова бы уединилась в своей каморке, где писала бы картины. А чем тогда это отличается от той меня, где я брожу в ветровке по пустынному городу и купаюсь голышом в реке? Не знаю, мне, наверное, даже нравится быть маленькой и одинокой. Но все эти цветы и признание тоже не лишние. А вот космическая путешественница… Это для меня слишком фантастически. Но знаешь, этот тёплый шершавый металл катера, когда я сажусь на него верхом… И этот робот-щенок, и эти полёты, и все эти перестрелки… Это как игра, это по-настоящему захватывает, я всегда ужасно жалею, когда этот отрывок заканчивается. И это вообще выбрасывает в другую реальность, так последовательно и по-настоящему. Знаешь, я даже не могу понять, это действительно сон или реальность. Я вся мокрая от напряжения, пот по вискам стекает, а потом я внезапно в пустынном городе принимаю душ. Или я ныряю в ледяную воду реки, а та я, которая художница, тут же делает маленький набросок с тем, что я видела под водой, да или просто меня рисует — такими мощными, выразительными мазками, это слишком чувственно и почти неприлично. Она пьёт цветочное вино, и я просыпаюсь в домике у дедушки, бегу гулять по цветочным полянам… Или когда я несусь на велосипеде, чувствую все эти запахи, это поразительно, целые букеты. Кстати, во сне вообще можно ощущать запахи или боль от расцарапанной коленки?

— Ты действительно всё это чувствуешь, как будто это реально?

— Иногда даже сильнее, чем в реальности. Ну… чем было до аварии. Сейчас я не чувствую своего тела вообще, а там, особенно в цветочном мире, ощущения зашкаливают. Я захлёбываюсь эмоциями просто оттого, что провожу рукой по дубовому столу, или когда краешек платья касается колен, а когда пахнет хлебом или восходит солнце, я могу расплакаться от избытка ощущений…

Марина кивает и думает, что не раз вытирала слёзы Владе, впавшей в забытье.

Снег почти прекратился, и окно заливает мягкий спокойный свет.

— Марина.

Марина холодеет. Она всё время думает, что Влада давно уже догадалась, почему она ухаживает за ней. И каждый раз вздрагивает, когда слышит своё имя.

— Я хочу, чтобы ты была права. Насчёт реальности всех этих версий меня. Я всё же девочка-фантазёрка, которая твёрдо верит, что однажды проснётся оттого, что ей облизывает руки и щёки верный Спутник. Спасибо тебе. Ты такая хорошая.

Марина отворачивается к окну. Ей сложно сдерживать слёзы.

— Накрасишь мне ногти? Только на руках. Ноги я всё равно не вижу, пустая трата времени.

— Конечно.— Марина шумно втягивает воздух и направляет кресло в палату. Там она раздвигает шторы, впуская больше света. Осторожно, вместе с медсестрой, перекладывает Владу на постель и усаживает её, подложив под спину побольше подушек. Влада, как всегда, мучается от невозможности помочь ей.

Когда лак подсыхает, Марина, как обычно, осторожно массирует Владе кисти, запястья, голени и ступни. Время от времени она сильно сжимает руки и ноги Влады и спрашивает, чувствует ли та что-нибудь. Но Влада всегда едва заметно качает головой.

Потом Марина снимает с Влады хлопковую шапочку — волосы рассыпаются по подушке и нисколько не противоречат общей тональности комнаты. Ломкие волосы сложно расчёсывать, и хотя она старается делать это бережно, всё равно иногда получается слишком сильно дёрнуть за непослушную прядь.

— Ай!

Боль выстреливает где-то между лопаток.

— Прости… Волосы сильно спутались.

— Это ты прости. Я должна быть терпеливее…

Наконец, волосы в относительном порядке, и Марина уходит пообедать. Влада просит её не торопиться и прогуляться, пока погода спокойная: нечего безвылазно сидеть в палате. Марина, поколебавшись, соглашается.

Жемчужно-серый

Влада рассматривает свою руку с аккуратным маникюром. Цвет в жемчужных сумерках кажется едва заметно розовым, как будто горсть жемчуга рассыпали поутру в лучах восходящего солнца.

…А потом девушка соображает, что она держит руку на весу. В горле пересыхает. Она осторожно поднимает вторую руку. И кончиками пальцев сжимает ладонь. Впивается накрашенными ногтями в кожу. И чувствует боль.

Впервые в жизни боль вызывает у неё слёзы радости. Двигать руками тяжело, они совсем непослушные, и слабость до тошноты просто от того, что руки на весу, а не лежат безвольно. Но девушка медленно отодвигает одеяло и смотрит на свои ноги. Вот почему Марина возилась так долго. Она всё же накрасила ей ногти на пальцах ног.

Влада медленно подносит ладони к глазам и вытирает слёзы. Она сгибает ноги в коленях. Это так тяжело и больно, что она едва не теряет сознание, и приходится судорожно вдыхать воздух.

Неизвестно, что увлекательнее. Лететь утром на космическом катере в сторону космодрома и ощущать его фактурный тёплый металл голыми бёдрами — или заново учиться сгибать и разгибать ноги. Босые ступни чувствуют шершавую льняную простынку. Осязают, прикасаются, прижимаются. Она совсем не такая гладкая, как ткань бордового платья. На открытие выставки Влада не стала надевать под платье бельё, поэтому каждое движение отдавалось в ней особенными ощущениями. Та Влада, что была на выставке,— для неё это было естественно. Эта, лежащая в палате,— неожиданно краснеет.

Несколько раз Влада проводит подошвами по поверхности простынки и подмечает мельчайшие неровности. Кажется, она с закрытыми глазами может сказать, как соткано это полотно и в каких местах есть невидимые швы. Руки скользят по бёдрам, по бинтам, по животу. Владе кажется, что пальцами она ощущает несвежий запах бинтов. Ей хочется снять их, раздеться догола. Она знает, что она, та Влада, что из цветочной деревни, сейчас принялась бы прыгать и танцевать, смеясь, как сумасшедшая. Но у неё нет на это сил. Она слабо улыбается, плачет и комкает пальцами краешек пижамы.

Марина взбила под ней подушки, так что девушка почти сидит. Она опирается руками, отодвигается от подушек и, ощущая ужасную тошноту, сдвигает ноги вправо. В глазах темно, и несколько минут приходится просидеть, просто чтобы снова прийти в себя. Зато ноги уже на весу, и босые ступни как будто ощущают особенную свежесть, не упираясь в простынку. Девушка впервые замечает, какими они стали худыми, все в голубых венках, видных сквозь тонкую кожу. Ещё несколько движений, которые даются слишком трудно, и ноги уже на полу.