Туда, где на стене детальная схема живого космического катера «Вендетта» — нарисовала ещё в четырнадцать лет, наделила фантазией, миролюбивым характером и целым арсеналом пушек, но сейчас ей уже тридцать два, а схему так и не убрала в папку со старыми работами. Она едет в коморку, где милый её сердцу бардак, где начатая бутылка сладкого вина с греческого острова, где плюшевый щенок Спутник с глазами-пуговицами, чумазый и лохматый, лежит на диване вместо подушки; где на кухне капает кран, но где она чувствует себя живой и настоящей.
Она пытается нащупать ногами шлёпанцы, на мгновение отвлекается и пропускает красный свет на перекрёстке.
Пионово-розовый
Влада — на самом деле странная девушка.
Она часто забывает шлёпанцы у порога, даже когда седлает старенький велосипед, раскрашенный цветами. Ей нравится кататься на нём босиком — как будто в этот момент она ещё больше чувствует лето.
Она находит удовольствие и в том, как гравий на дорожке впивается в подошвы, и даже в занозах от досок старого причала, где лодки, кажется, были ещё современницами Колумба или викингов. Набирать охапки влажных цветов, чихать от их пыльцы, и пачкать ладони в соке земляники, и проваливаться по щиколотку в тёплый ил; вдыхать дубовый аромат, тёплый, банный, чуть терпкий — всё это лето. Она готова поглощать эти ощущения горстями. И разговоры с дедом, и с соседями, которые её обожают и улыбаются, едва увидев.
Поутру, когда все спят, она ставит иглу на тихо шипящую пластинку и танцует почти обнажённой, в невесомой ткани ночной сорочки, заплетаясь ногами, смеясь, но чувствуя себя самой живой и счастливой на свете, даже когда взъерошенные русые волосы щекочут губы и занавешивают глаза.
Прованский хлеб в корзинке, фарфоровые чашечки на столе — когда ими неосторожно двигаешь по блюдцу, раздаётся игрушечный звук, осторожный и хрупкий. Птицы изо всех сил что-то доказывают друг другу за окном, свои теоремы, бешеные математики и музыканты. Даже деревянный тёплый пол под босыми ногами девушка ощущает родным и чудесным. Тяжеленный дубовый стол ей нравится гладить ладонями, и таскать тяжёлые стулья с места на место, и замирать у подоконника, потому что там ещё больше запахов и солнца; намазывая на хлеб масло и клубничный джем, она с восхищением смотрит на рубиновые капельки, пролитые на столе.
Она любит сладости, но в меру: после второго килограмма конфет уже хочется сыра или котлет. Любит чай литрами, потому что за чаем всегда зачитывается интересной книжкой: то сказками Балкан, то справочником по звёздным скоплениям и спиралевидным галактикам. Но особенно ей нравится листать маленький карманный словарь цветов и птиц с цветными рисунками: она любит узнавать их потом, гуляя рано утром или сиреневым вечером. Гладит лепестки цветов, шепчет им ласковые слова на латыни; рассматривает в крошечный бинокль деловитых птиц. Увидев нежно-персикового зяблика, почти мандаринового в лучах солнца, она, затаив дыхание, думает, что было бы здорово нарисовать его, но для начала делает тайком несколько фотографий на синий фотоаппарат.
А иной раз Влада забредает куда-то к старым домам, находит старые «плимуты» или «доджи», не потерявшие своих благородных красок, забирается за руль и воображает себя на дорогах Калифорнии. Машины, конечно, уже не на ходу, но с ними всё равно интересно. Она может полчаса сидеть, мечтая и подсунув ладони под коленки, а потом всё равно вскакивает и ищет в зарослях свой цветочный велосипед. Без движения долго она не может. Вся её жизнь — это движение.
И она уже снова, вцепившись в руль и подпрыгивая на неровных дорожках, мчится между ветвями, по обрывам, любуясь блеском реки под утёсом, и её пионовое платье трепещет на ветру…
Снежно-белый
За окном тихо падает снег. Не просто тихо — его, конечно, не слышно. А медленно, неторопливо, чтобы она могла его рассмотреть, чуть повернув голову влево. Больше повернуть голову просто не получается.
Всё белое. И потолок, и простыни. И бинты, и одежда Марины, сиделки. И занавеска, которую повесили, чтобы не было видно полочек с лекарствами. И стены. Всё снежно-белое. И тишина, почти всегда тишина, кроме тех моментов, когда приходит Марина.
Марина щебечет без умолку. У неё приятный голос, но даже он иногда утомляет. Но ей не хочется об этом говорить. Пусть щебечет, как белоснежная птичка. Больше тут почти никого и не бывает. А так хочется более ярких красок…
Лицо девушки на постели тоже кажется почти белым. В блёклом свете с заснеженной улицы её щёки, и скулы, и лоб почти не отличаются цветом от простыни и наволочки. Лишь губы розовеют, да глаза поблёскивают неправдоподобно голубым. Волосы забраны маленькой белой шапочкой из хлопка, чтобы не щекотали щёки. Руки девушки всё ещё не двигаются, хотя прошло уже семь месяцев с того дня.
Марина садится рядом и кормит девушку, лежащую на постели, пюре из овощей. Терпеливо вытирает ей подбородок и щёки.
— Спасибо,— как обычно, говорит девушка, внимательно глядя на Марину.
Сиделка совсем молодая, едва ли старше пациентки. Она приходит каждый день утром и уходит под вечер. Ей не хватает решимости ответить «Пожалуйста» или «На здоровье», и своё смущение она всегда прячет за скороговоркой. Она говорит очень быстро, ласково, так, что это звучит почти умоляюще. Она рассказывает о погоде, о новостях, делится сплетнями о врачах и медсестричках, о студентах-практикантах, о посетителях. Тайком кормит девушку шоколадными конфетами. Переодевает её, меняет простыни. Усаживает на кресло-каталку и везёт на процедуры. И пока девушка в белом лежит под тёплыми лучами, сиделка, молоденькая и темноволосая, понуро сидит в коридоре, покачивая кресло-каталку за ручку, как коляску с маленьким ребёнком. Губы её шепчут что-то неразличимое.
Пока она ещё не нашла в себе смелости сказать, что это она семь месяцев назад не справилась с управлением на оживлённом перекрёстке,— солнце отразилось от распахнутых окон высотки, и Марина на мгновение зажмурилась,— и её тяжёлая машина, отскочив от огромного джипа, сбила девушку. Невысокую, худенькую, с голубыми глазами. Совершенно обычную.
Уже в больнице Марина узнала, что девушку зовут Влада.
За семь месяцев Влада перестала быть для неё обычной. Днями напролёт они разговаривали. Влада ей рассказывала про свои сны, слишком живые и подробные для того, чтобы быть снами. Марина слушала, поражалась и записывала. Они решили, что сны достойны того, чтобы снять по ним фильм. Может, не один. Выручку от сценария Влада предложила разделить пополам.
Загорается сигнал, Марина вскакивает и вкатывает кресло в кабинет врача. Вместе они осторожно перемещают Владу в кресло — в несколько приёмов, чтобы не сместить позвонки. Она совсем лёгкая. Несколько раз Марина разговаривала с врачом. Он, поджимая губы, сухо сообщал о неутешительных прогнозах. Марина, глотая рыдания, кивала и выходила из его кабинета. Отчаяние нельзя было показывать Владе.
Марина осторожно укладывает руки Влады на её колени и обещает накрасить ей ногти красивым нежным оттенком. Влада смущённо кивает. Она так и не привыкла, что эта тёмненькая подвижная девушка с огромными растерянными глазами постоянно за ней ухаживает.
Потом Марина садится на корточки и осторожно устраивает худенькие ступни Влады так, чтобы девушке было удобно. Во время процедур Марина неоднократно садилась в ужасное уродливое кресло — просто чтобы понимать, как будет удобно, а как нет. Она обувает на ноги Влады тапочки и выкатывает кресло в коридор.
В коридоре нет такого обилия белого цвета. Стены нежно-салатовые, кое-где висят рисунки. Влада думает, что её картины тут смотрелись бы очень неплохо. Она помнит каждое движение, когда писала свои маленькие этюды, но ещё она знает, что этих картин нет нигде на свете. В целой вселенной. Даже в своём катере, облетев всю Вселенную, она не нашла бы их. И она не писала эти картины.
— Давай побудем в холле немного? — просит она.
