– Не поднимешься?
– Ну, ты же быстро? Я лучше здесь подожду.
Я зашел в пустую квартиру, натянул толстовку, переобулся в кеды. Заглянул на кухню, чтобы глотнуть воды после вина. Через сетчатые шторы в кухню пробивался свет уличного фонаря, под которым стояла Нина и закуривала сигарету. Меня удивило, что она курит. Поверх красной майки она надела красную футболку с длинным рукавом и сейчас затягивалась сигаретой, одной ногой выписывая полукруги на тротуаре. Мне захотелось тихо-тихо открыть окно и неожиданно спросить ее, о чем она думает. Сам же я, стоя со стаканом в руке, думал о том, что мало где таится столько неловкости, сколько в ситуации знакомства с расчетом на любовную связь. Мне вспомнилось, как в документальных фильмах о живой природе птицы распушают свои разноцветные перья или собирают по всей округе кусочки фольги, а иногда даже лихорадочно выщипывают клювом траву, чтобы подготовить сцену для спаривания[19]. Наверное, нам так нравится смотреть на это, потому что мы видим здесь ту же неловкость и испытываем облегчение, оттого что считаем ее унаследованной. Только в редких случаях любовные отношения начинаются там, куда ведет запорошенная тропинка слов и где может вдруг снизойти благодать – будто огромный невод, опускающийся на стаю рыбешек с металлически блестящей разноцветной чешуей. В ту минуту мне казалось, что я вижу его ячейки в ночном небе над Шпильберком, но скорее всего это просто штора, за которой я стоял, разлиновывала вид из окна.
– Значит, ты куришь… – сказал я, выйдя на улицу.
– Сейчас да. Но вообще нет. Только в исключительных случаях.
– А сейчас он исключительный?
– Ну…
– Может, тебе надо в туалет? Или воды попить?
– Все отлично. Кажется, неплохое место… – кивнула Нина в сторону моего дома.
– Это одна из тех улиц Брно, где я всегда хотел жить. Самый центр, но при этом тихо.
– Люблю функционализм[20], – сообщила Нина.
Мы свернули в парк и стали подниматься по узкой дорожке, ведущей к освещенной крепости, стены которой проглядывали сквозь деревья.
– Я сначала жила в общежитии, но быстро поняла, что это не мое. Теперь вот снимаю. Нас там то ли шесть, то ли семь, но квартира огромная, с высокими потолками, поэтому места хватает. В ней метров сто, не меньше.
– Значит, дом старый?
– Да, он полностью принадлежит церкви, а прямо напротив – теологический факультет.
– Церкви? Так ты верующая?
Я удивился этому не меньше, чем сигарете, которую она как раз затушила о крышку урны. Но ведь я Нину в сущности не знал; почему мужчины, видя привлекательную женщину, так часто думают, что знают ее?
– Я-то нет, но все мои соседки – да. Они постоянно ходят на службы и даже в какие-то христианские кружки.
– Значит, они за тобой присматривают? Пытаются обратить тебя в свою веру?
– Вряд ли у них это получится. Хватит с меня и того, что я крещеная, – сказала Нина, а потом, помолчав, добавила: – Я скорее иногда играю за другую команду, просто так, ради смеха. Но ты меня все время о чем-то спрашиваешь…
– Да, и что же делает эта другая команда? – продолжал я, потому что задавать вопросы мне всегда было проще, чем рассказывать о себе. А главное, я наконец решился на то, о чем мечтал весь вечер: обнял Нину за талию. Обнял и снова спросил:
– Так что же делает другая команда?
Нина замялась на секунду, а потом ответила:
– Может, вот это.
– Ты про что?
– Я про выпить пол-литра вина и отправиться ночью в парк с малознакомым человеком.
Мы продолжали подниматься по дорожке. Ночная мошкара кружила в свете фонарей; время от времени откуда-то доносились пьяные визги.
Я жутко хотел Нину, но мы с ней были знакомы от силы часов пять. Шагая наверх, к крепости, я проговорил:
– Папа раньше водил экскурсии по здешним казематам. А потом написал об этом книжку “Гид по темноте и сквозняку”.
– Не знала, что твой папа тоже писатель[21].
– Он уже давно ничего не публиковал. Последняя книга у него вышла в начале девяностых. С тех пор он работает директором Чешского радио здесь, в Брно.
– А ты ее читал?
– Папину книгу? Да, еще в старших классах. Но мне больше запомнилось, как мы запускали с крепостных стен вниз, в город, бумажные самолетики. Мне было лет шесть, и я думал, что это лучшее занятие на свете.
– Вы на них что-то писали? – спросила Нина.
– Конечно. На каждом было написано одно и то же, и это был главный вопрос жизни.
– Теперь я должна спросить – какой?
– Нет, теперь ты должна мне ответить, из какого это фильма. Мальчик пускает из окна самолетики, на которых написан главный вопрос жизни. Ты же вроде учишься на киноведа?
Нина задумалась, а потом сказала:
– “Любовники полярного круга”?
– Los amantes del círculo polar! – прокричал я в крону ближайшего дерева. – Los amantes del círculo polar!
– Не бойся, Отто! – процитировала Нина, рассмеявшись.
– Valiente, Otto! – смеялся я вместе с ней, как будто давно не слышал такой хорошей шутки. – Не бойся, Отто. Но это написано на записке, которую Ана передает ему накануне их первой ночи. А вот что написано на тех самолетиках, которые Отто запускает из окна в школьный двор, об этом в фильме не сказано. Там только отец Отто поднимает самолетик, который опустился к его ногам, читает, что на нем написано, и говорит, что это очень романтично и что это самый главный вопрос жизни. Но какой именно вопрос, мы так и не узнаём.
– Мне нравится Медем, – сказала Нина. – Но ранние фильмы у него лучше. Сейчас он уже немного повторяется.
– Люди в районе тридцати вообще сняли кучу классных фильмов. Знаешь, сколько было Софии Копполе, когда вышли “Трудности перевода”? Тридцать два. А уж как Андерсон смог снять свою “Магнолию” в двадцать девять, я вообще не понимаю. Ведь мне сейчас столько же.
– Так тебе двадцать девять?
Только тут я понял, что не знаю, сколько ей лет. Скорее всего, около двадцати, раз она только что закончила первый курс[22].
– Значит, никакие бумажные самолетики вы с папой отсюда не пускали? – догадалась Нина.
– Ну, разве что разбрасывали над Старым городом его рукописи, которые не приняли в издательстве.
Я вдруг подумал, что это вполне могло быть правдой. Стоило мне в детстве открыть какой-нибудь шкаф, как из него вываливались рукописи. Я виновато собирал разлетевшиеся листы, и на пальцах у меня оставались черные следы копировальной бумаги. В общем, я бы не удивился, если бы мы с папой делали самолетики из его недописанных романов…
Добравшись до крепостных стен, мы обнаружили, что ворота на ночь запираются, и отправились к беседке на северной стороне холма, откуда открывался вид на центр города. Беседка здесь появилась совсем недавно. Это было довольно сомнительное сооружение с классицистическими колоннами из рифленого металла. Посередине беседки стояла тумба с макетом Шпильберка: крохотные бронзовые постройки и двор крепости, о который кто-то затушил окурок, так что желтый фильтр теперь служил архитектурной доминантой.
Подойдя к парапету, мы какое-то время разглядывали освещенные церкви и площади, лежащие внизу.
– Давно ты здесь живешь? – спросила Нина.
– С самого рождения…
Мы вернулись к тумбе; поводив по ней ладонью, Нина прислонилась к ней спиной. Я подошел ближе и обхватил Нину за талию. Она уткнулась в меня лбом, а потом подняла голову и заглянула мне в глаза. Я поцеловал ее.
Этот поцелуй нас будто бы раскупорил. И вот мы уже пробовали друг друга на вкус, причем наши тела кто-то явно только что взболтал.
– Наконец-то полегчало, – произнес я, когда мы оторвались друг от друга.
– Полегчало?
– Да, я чувствую сейчас невероятное облегчение, – повторил я.
