За Ядерный прилив Карин бы не убили — это известная катастрофа. За «кейптаунских крыс» — тоже, но я проверила все: мифы, слухи, доступные официальные отчеты. Ничего связанного с лицеем, ничего секретного.

«Должно быть что-то. Какая-то тема, которую нельзя было развивать», — думала я, раздеваясь в ванной. Обидно, что можно упустить какую-то мелочь — даже перевернув интернет, даже умея пользоваться поисковыми системами. Я точно знала, что Карин не коснулась секретов «Специальных процедур»: я прослушала снова весь наш разговор, и не нашла ничего даже отдаленно похожего.

Возможно, все было не так.

Возможно, это я ей сказала что-то. Вода из лейки душа рвала мне плечи, спину, грудь, а я все возвращалась к памяти — сквозь пелену боли, сквозь крик совести, сквозь колючую проволоку EVA. Я хотела знать наверняка, что не подвела ее.

Из глубины запотевшего зеркала на меня смотрела незнакомка. «Карин», — успела испугаться я, а потом все прошло. Раскрасневшиеся щеки, припухшие розовые губы — нет, это не мое. Это слишком горячая вода. Хотелось рассмотреть себя — не знаю, зачем. Запомнить, наверное. Капал душ, из комнат давила на дверь тишина, а я стояла, поджимая пальцы ног, и пыталась унять странную радость.

Утром Редзи Кадзи узнает, что я проверяла в сети ключевые моменты беседы с Карин. Он поймет, что я ему не поверила, что он напрасно тратил слова и виски. Будет утро, и, сгребая палую листву, резидент «Соул» станет думать обо мне — вряд ли что-то хорошее.

А еще я знала, что не сказала ничего лишнего Карин Яничек. Я облизнула губы: мягкие, припухлые.

Странное облегчение: всего лишь узнать, что я — не причина ее смерти, что она пришла ко мне не за своей гибелью. Она пришла ко мне, вдруг вспомнила я. Стало холодно, потому что Карин ведь сказала, почему.

«Все, кто отмечен синей дымкой, уходят. А вы — остаетесь».

Синяя дымка. Синий код. Синева, в которую надо вонзить себя.

Я смотрела в зеркало, запоминая себя, пока я — это только я.

Все не так. Все неправильно.

Я читала и думала — во всяком случае, пыталась, но слишком много сил уходило на страх. Слишком много сомнений: мои ли это мысли, не изменилось ли что-то внутри. Я слышала биение второго сердца — или мне так казалось.

Наверное, я наконец сходила с ума.

Был вопрос, была одна цепочка, за которую я держалась, и пускай это всего лишь логическая цепочка — все равно ничего прочнее у меня нет. Мое спасение звучало так: «Почему убили Карин?» Я жила этим абсурдом, заставляла себя думать. Да, Карин Яничек открыла правду обо мне. Да, ее убили именно за этот разговор — слишком грубо, слишком поспешно, ужасно очевидно.

Да, ее убили. Но зачем? Если я — Ангел, убить нужно было меня.

Мне было горько и противно, но смерть Карин оставалась моей единственной надеждой на агонию. «Обыкновенную человеческую агонию». Я закрыла книгу. Спать не хотелось совершенно, точно пришло освобождение, включился обратный отсчет, и мне расхотелось в сны — в пустые сновидения, где я никогда не ошибаюсь, где я всегда только отбываю положенное. Рассвет не спешил, боль устала от меня, я мечтала о симеотонине — все шло своим чередом. Стены комнаты покрывала вязь полупрозрачных теней, будто слова на непонятном языке.

«Нельзя было читать Борхеса в таком состоянии».

Все не так, повторяла я. Все неправильно.

В руку толкнул телефон — раз и два. Я открыла новое сообщение и прочитала: «Рей, зайди». Я встала и начала одеваться. В груди сипело при очень глубоких вдохах, и каждое движение EVA я принимала за всплеск чужой воли.

«Рей, зайди», — это были два слова надежды: меня снова спасал директор Икари.

Я торопилась и едва не забыла линзы. Я не обратила внимания на погоду и вышла под мокрый снег. В дверях учебного корпуса стоял директор, но мне пришлось убрать с глаз промокшую челку, чтобы узнать его.

— Ты простудишься, — сказал он, пропуская меня.

«Простужусь, — подумала я. — И заболею».

— Извините, директор. Я торопилась.

Мы шли сквозь корпус: холл, лестница, коридор, — и я дополняла пустоту дневными звуками и картинками. Вечером лицей пугал — безжизненностью, умирающими запахами школы, алыми глазами Каору, — но в полчетвертого утра он был невыносим: окна-призраки, галереи, вынырнувшие из снов.

И мой страх.

Мы шли молча.

— Рей.

Я подняла голову. В кабинете директора осталось открытое окно, ветер ворошил бумаги, небрежно придавленные ручками и пресс-папье. Я сидела за столом над чашкой чая. Я снова потерялась в наблюдении за собой, в поисках ангельского зародыша.

Икари Гендо стоял у окна, сцепив руки за спиной. Свет он зажигать не стал, только вскипятил для меня чайник.

— Да, Икари-сан.

— Я должен уехать.

— Я… Понимаю.

— Нет. Не понимаешь. Я уезжаю за временем для тебя.

Он замолчал, я ждала. Мне было страшно. Хрустнула молния, и стало видно черноту директорского силуэта и каждую снежинку из мириады подобных. Пока шел просто снег. Грозовая метель разгоралась над горами, но в полной мощи она придет сюда лишь к началу занятий.

— Для тебя и для Синдзи, — добавил директор и сел за стол. — Ты Ангел.

«Рей, зайди», — вспомнила я. «Будь я Ангелом, убили бы меня, а не Карин», — вспомнила я. И кивнула.

Я — Ангел.

— Я поняла, директор.

— Хорошо. Мой сын — тоже Ангел. И Каору Нагиса — тоже.

Я молчала и слушала второе откровение в своей жизни. Так получилось, что оно частично зачеркивало первое.

— EVA — это не божественная болезнь, Рей. Она не создает проводника. Это опухоль, которая кастрирует Ангела.

…Икари-сан появился в NERV из ниоткуда, вспоминала я. Он не учил меня — не мог он учить, сам не понимая, чему, — но он слушал. Он садился у кровати и слушал, даже когда я молчала, когда комната чернела, когда я забывала свое имя. Иногда он подсказывал, как называются цвета или как меня зовут. Иногда — приносил персики. Порой — что-то писал.

А Каору тем временем мучил и убивал других детей, потому что его не пускали ко мне. Иногда он убивал санитаров и охранников.

Мне было все равно. Оказывается, потому что я — Ангел. Просто плохой, неполный.

— Почему вы не сказали мне тогда?

— Это имеет значение, Рей?

— Да.

— Ты в любом случае умираешь, — сказал директор. — Ты в любом случае можешь останавливать Ангелов. Но ты никогда не станешь им вполне.

«Никогда», — повторила я про себя, пробуя это слово на вкус: оно пахло сомнением. Иначе почему разрешение на применение гамма-ножа получали не у врачей, а у совета директоров концерна? Почему, если они не боялись моего… Становления?

Почему? Почему?

— Почему вы скрывали это от меня?

«От нас», — хотелось сказать мне. Икари-сан отдалялся от меня. Что-то обрывалось, но что-то другое, куда более сильное, — срасталось. Я вспомнила свою встречу с Синдзи — ту, за гранью вечера, за гранью нашего мира.

Отец, который лгал мне. Сын, который боится меня.

— Ты — дитя человека и Второго удара. Мы хотели, чтобы ты знала только одну сторону своего происхождения.

Наверное, EVA — это обычная астроцитома. Наверное, сотни и тысячи больных раком детей были полигоном, контрольным фоном, и на нем изучали меня. Меня — и редкое сочетание: человек, которого от Ангела отделяет комок собственной неправильной плоти.

Наверное, я не хотела ничего этого знать в точности.

Молнии ворошили вьюгу за окном — все более плотную. Гром пока еще терялся в горах — только не для меня. Я всегда слышала гром одновременно с молнией.

«Почему? Почему? Ну почему же?!»

— Почему?

— Потому что мы все боялись. Кто-то — тебя. Кто-то — за тебя. Ты, Каору, Синдзи и все подобные вам… Люди посмотрели в глаза химере, и это сразу после встречи с Ангелами.

«Химера — это я».

Кто-то все-таки боялся за меня, вспомнила я, глядя на директора. Кто-то видел больного человека со способностями Ангела, а не Ангела, на котором слишком долго болтается маскарадный костюм. Я сидела, дышала растворимым чаем, и откровение болело.