Все как всегда.

— Рей, я тебя уволю, если ты не прекратишь меня называть «Кацураги-сан», поняла? — ухмыльнулась замдиректора и схватила меня за руку. — Живо за мной. Директор хочет тебя видеть.

Все действительно как всегда: дежурная шутка, горячие пальцы на запястье. Дальше будет дежурная встреча в темном кабинете. А я так надеялась сегодня отдохнуть — так надеялась, что только сейчас поняла это.

Кацураги почти волокла меня по коридору. «Я знаю дорогу». «Я дойду сама». «Вы делаете мне больно». Это все были очень правильные слова, но замдиректора просто считала, что мне нужна поддержка. И она при этом не навязывалась с разговорами и не выспрашивала ничего.

Она хорошая женщина.

— Кенске снова отгул попросил, четыре занятия в расписании тасовать, — ворчала Кацураги Мисато, цокая каблуками по лестнице. — Еще и этот новенький тебя подвел. У Акаги снова закончились лекарства от бессонницы, так что ночные дежурные теперь с ног падают…

Мы почти вбежали в короткое учительское крыло, а грустные новости все не заканчивались. «Не у одной у тебя все плохо», — подбодряла меня Кацураги, которая на самом деле была хорошей женщиной. Здесь были старые дубовые панели, тяжелые двери кабинетов, и мы только что проскочили мимо моего.

Кабинет директора Икари находился в тупике, и осветитель над его дверью вечно перегорал.

— Давай, Рей-тян, — вздохнула Кацураги. — Ты точно в порядке?

— Да, Кацураги-сан. Спасибо.

Взгляд женщины был чем-то вроде «ой ли?», но в полутьме ошибиться несложно. Возможно, она меня просто разглядывала. Я вежливо изучала скрытую тенью челки переносицу замдиректора и невольно прислушивалась к шуму за дверью. Там, без сомнения, спорили.

— Да, этот засранец еще в кабинете директора, — сказала Кацураги, указывая на дверь. — Посидишь в приемной.

— Хорошо, Кацураги-сан.

Замдиректора вздохнула. Ей явно нужно было куда-то, но ей туда не хотелось. Вполне возможно, что Кацураги ждали то самое злополучное расписание, которое придется перекраивать из-за отпросившегося Айды Кенске.

— Представляешь, я его встречала и везла сюда, — демонстративно зевнула замдиректора и пожаловалась: — Поезд в полпятого прибыл. Не выспалась ужасненько.

Я молчала. Моей реакции не требовалось, а требовалось мое участие. Как плохое оправдание, чтобы отложить работу на потом.

— Симпатичный, кстати, паренек, только нервный какой-то и злой, — мечтательно произнесла женщина.

Ни слова о том, подходит ли он лицею. Ни слова о его данных — кроме как о внешних.

Кацураги-сан — очень хорошая женщина, но очень увлекающаяся.

— Мне надо идти, — сказала я, указывая на дверь.

— Они же еще треплются, — разочаровано сказала Кацураги. — Господин директор не теряет надежды его уломать. В конце концов, их первая встреча за восемь лет.

О том, что новый учитель мировой литературы — сын директора Икари, я слышала, но не слишком вникала, поскольку слух этот распространял Айда Кенске.

— Понимаю.

На самом деле я ничего не понимала. Директор давно не общался с сыном, никогда о нем не говорил, но теперь рассчитывает нанять его на работу. Можно обсудить несуразицу с замдиректора Кацураги, — и она, судя по взгляду, того и ждет, — но это значит завязывать длинный разговор.

Тогда как «понимаю» — это несколько минут, проведенных наедине с отсутствием боли.

— Ладно, иди уже, — вздохнула Мисато-сан. — Присядь.

Я открыла дверь в приемную. Секретаря еще не было, но ее компьютер уже включили. Пахло сыростью, забытым на ночь открытым окном и палой листвой. Я опустилась в прохладное кресло для посетителей. Кожа тоже скрипела, кожа тоже замерзла за ночь, и сидеть было неуютно. С моего зонта капало.

Двойная дверь в кабинет оказалась приоткрыта, так что даже сосредоточившись на маленькой лужице под сложенным зонтом, я слышала обрывки разговора.

— …и еще раз, отец. Аспирантура в двух вузах, продление гранта в любом из них.

Голос был молодым. Икари-младший говорил напористо и резко — даже слишком резко как для уверенного в себе человека. Я прислушивалась: голос хорошо поставлен — значит, много практики было. Школы? Летние семинары? Или, может, даже доклады на конференциях?

— Очень хорошо, — ответил директор. — Тогда я тоже повторю. Ты рассмотрел сумму оклада?

Икари-старший разговаривал сейчас не с сыном. Он разговаривал с подчиненным, который уже его подчиненный, но не желает этого признавать.

Лужица под зонтом увеличивалась. Хотелось одернуть зонт: фу, плохой, кто это сделал?

— Сумма? — издевательски переспросил сын. — Я думал, ты позвал, чтобы поговорить о матери. О ее деле. А ты суешь мне деньги?

— Этот лицей — это ее дело.

— Ее дело? Моя мать не страдала гигантоманией. «Образование нового поколения»? Что за неудачный каламбур!

Пауза.

— Ты ничего не знаешь о своей матери, Синдзи.

— Да неужели? А чьими стараниями, не подскажешь?

— Я сохранил память о Юй. Ее дело.

Директор выделил «ее» — как для надоедливого и недалекого ребенка, который не понял с первого раза. Да и с первого ли?

— Вот и расскажи о нем, — посоветовал ребенок. Он уклонялся от прямого столкновения. — Но ты же битый час отговариваешься секретностью, да?

— Я показал тебе именной пакет с грифом — твой пакет. Как только ты будешь принят на работу, сможешь все прочитать.

— Какие могут быть гостайны в образовании? Особо хитрое календарное планирование? Я не знаю зачем, но ты бредишь.

Снова тишина. Я старательно дышала, чувствуя невозможное: ко мне возвращалась боль. Незамеченная за чужим диалогом, она снова была здесь всего-навсего через тридцать пять минут после приема таблетки.

Стрелки ровно шли себе, запястье подрагивало перед глазами.

«Мне больно», — подумала я, пробуя на вкус ощущение. Ощущение пахло паникой, и тут прозвенел звонок.

Трель, размноженная старыми динамиками, катилась по коридорам лицея. Я почти видела этот старый корпус, где в другом конце здания на этаж выше находился медкабинет. Две минуты до него — или полторы минуты до класса плюс полноценные час двадцать минут занятия.

«Я не занесла в свой кабинет вещи и зонт».

— Я все сказал, сын, — донеслось из-за двери. — Если тебе безразлично дело Юй, убирайся.

— Не угадал. Я убираюсь потому, что мне безразличен такой отец. Всего доброго.

Больно. Больно-больно.

Я встала: сейчас директор выйдет со своим сыном. Значит, надо твердо стоять на ногах.

Дверь распахнулась, выпуская Икари-младшего. Парень был высок, весь в джинсе, нескладен, и его лица я не разглядела. Он запихивал в наплечную сумку тонкий планшетный компьютер, а другой рукой вставлял в ухо пуговку наушника.

— Это Аянами Рей-сан, учитель мировой литературы.

Вслед за сыном показался отец. Я уже не могла рассмотреть его взгляда за очками: глаза меня подводили — как и всегда в первые минуты приступа. Икари-старший оставил пиджак в кабинете, руки он держал в карманах брюк.

«Рей, как твои дела? — Хорошо, Икари-сан. — Хорошо, иди в класс».

Вот так это все могло выглядеть, не будь у него сына, а у меня — боли.

— Здравствуйте, Аянами-сан, — буркнул Икари-младший, поднял голову и замер.

Белые волосы, поняла я. Это все мои белые волосы.

— Здравствуйте, Икари-сан.

Я попыталась поклониться и тотчас же об этом пожалела. Боль плеснула ко лбу, как гиря, и я с трудом удержалась, чтобы не упасть к ногам двух мужчин.

— Вам нездоровится, Аянами? — спросил директор откуда-то снаружи колодца, обитого эхом.

— Все в порядке, господин директор.

Глупо. Как глупо, и как маловажно — переживать об почти-что-падении.

— Это вас я должен был заменить? — вдруг спросили откуда-то от дверей. «Его зовут Синдзи», — вспомнила я и повернулась к нему.

— Разгрузить, Икари-сан.

Это неудобно: разговаривать с двумя Икари. Это неудобно и больно, больно, больно…

Директор промолчал, но я поняла его немую реплику: «Не нужно отвечать, Рей. Замена бесполезна». Видимо, сын понял смысл молчания точно так же, а поэтому ответил только мне: