Это был странный Ангел, который играл тенью.

Я касалась фигур, возвращая их в дым, а дым — в израненный потолок. Плотные, теплые, тяжелые танцоры — как они танцевали? — их было много, и мои касания все чаще становились ударами.

Шепот. Ноты. Слова.

Микрокосм не поддавался, я задумалась — и потеряла себя. Обрывки кожи, кровавый пар. EVA вздрогнула, когда меня стало меньше, а я едва не впустила внутрь боль гибнущего тела.

<Кто ты? >

Он давил, он спрашивал, и я знала — что. Он хотел включить меня в свой мир, понять и включить.

«Всегда будь не такой».

Буду, Икари-сан, подумала я, и вспыхнул свет. Я ломала структуру светотени, я навязывалась, обращая происходящее в негатив. Огромный ангар был наполнен серыми тенями с угольями вместо сердец, черными тенями с алыми глазами. Стены поросли голубыми ветвями, крыша рушилась и истончалась, и над нею, за нею уже просматривался новорожденный зрачок.

Ангел выделял себя, вырастал из человеческого разума, и я только помогала ему создавать перегной, уничтожая последние образы из прошлого. «У нее были белые ноги и черные шортики. Наверное, кожаные». Я остановилась, обхватила все тени, до каких смогла дотянуться.

Горячий камень, нагретая смола. И запах духов — почему-то духов.

Обнимая игровые фигуры, я изо всех сил думала о девушке. О той, которая любила музыку, которая танцевала, как богиня, к которой сбегались все, которой освобождали танцпол. Я лгала, давая пищу гибнущему человеку.

Я испарялась, отдавала все больше себя, все больше человеческого.

Зрачок дрогнул, сузился и потемнел.

<Что ты делаешь? >

Образы из прошлой, почти пережеванной жизни. Жизнь возражала мне, доказывала, что я не права. Я видела бесконечные, опустошенные коридоры, объединяющие живые пока воспоминания. «Это не танцы! Это дрыганье!» — завтрак в полутемной квартире — коктейльная вечеринка — машина, в которой пахнет плотью и спермой — сон о другой планете — «Я же сказала, что не буду курить!»

Я отстранилась, осталось очень мало меня. Ангел затих, оказавшись один на один с искалеченным лабиринтом напоенной памяти. Девушка стала союзником, она не хотела умирать, отдавать себя, она не хотела становиться сверхчеловеком, и ей было безумно страшно.

Воспоминания, «что со мной?», огрызки несовершенной воли — я видела это все изнутри, все это — и одновременно многое другое. Зал стал ветвями, плиты под ногами дрожали в агонии. Остались Ангел, я и девушка.

Сколько раз я надеялась, что нас действительно трое?

Ангел разорвал огромный призрак своего человека и мгновенно поглотил. Крик умирающего сознания, вопль падающего в бездну был громче моей глухоты. Я не успевала за изменениями, мне остался только эндшпиль — что может быть легче, чем убить новорожденного младенца?

Я осталась одна. Мир стал алым, ослепительно-невинным алым, и в тишине я услышала первый удар сердца. Наверное, так получилось бы, если бы вместо соборного колокола кто-то ударил в сам собор.

Удар. Удар.

Слабость. Я очень слаба, почти невесома, меня трясет от каждого удара и нужно передохнуть. Я опустилась на серую плиту, глядя на свои колени. Боль трясла за плечи, подталкивала к действиям, но это подождет.

Над головой расцветал сад. Ветви рождали новые деревья, каких-то циклопических паразитов. Весь основной спектр, море оттенков, никакой симметрии — вот что там росло. Цветы взрывались, выпускали облачка слизи и лепестки. В глазах зарябило от новых слов, от незнакомых языков. Ангел рождал сам себя, рождал новые знаковые системы, а я сидела у его подножия, между слабостью и болью, и это тошнотворное великолепие…

Я видела торчащие в нем клинки.

Сколько раз я воображала себя рыцарем? Сколько раз я позволяла вьюнкам оплести меня?

Гибкие плети, цветущие словами и неслышимой сегодня музыкой были уже близко, с небес новорожденного мира спускались клейкие нити. Пахло сывороткой и немного — перегретым камнем.

«Хватит», — решила я и протянула руку за первым клинком.

Порыв ветра коснулся моего лица, и нити взорвались облаками. Я повернулась, чтобы увидеть крушение сада. Новый мир обнажал иглы, в его вершинах шевелилось что-то грозное, вернулась холодная синева — и все впустую.

Ледяной вихрь сминал Ангела, я на мгновение увидела скрытый ветвями зрачок его глаза, а потом все закончилось. Без треска, без грохота — всхлипом.

Я стояла на четвереньках, глядя в затылок Икари-куна. Вокруг темнели ноги, надо мной пульсировал свет прожекторов. Я помнила эхо всхлипа, но ничего не слышала. Снаружи были мощные, но пока безопасные басы.

Все кончилось.

Мне помогли встать, помогли встать Икари. Мне что-то кричали в лицо, толкали — не со зла, пытаясь привести в чувства. Я видела уродливые пасти, в нос набивалась тухлятина из чужих ртов, а потом закончилось и это. Кто-то приобнял меня, поднося ко рту небольшую дыхательную маску. Кому-то дали в живот, чтобы не мешал, кому-то ткнули удостоверение.

Все приходило из кисельной тишины, ватной и плотной: басы, прикосновения и даже укол. Запястье мгновенно потеплело, горячая волна достигла головы, груди, паха. «Стимулятор. Быстрый». Меня вели в ритме накатывающих ударов музыки. Толпу впереди раздвигал кто-то очень большой, и я не сразу поняла, что на проводнике бронированный костюм.

«Проводник проводника. Смешно».

Люди мелькали, отшатывались. Я смотрела кино в обратной последовательности и невольно сжала пальцы, ища руку Икари-куна. Его вели где-то сзади, и каким-то последним излетом охоты стала отчетливая чужая мысль — обрывок его разума. Я не успела ничего понять, но точно знала: Икари жив, с ним все в порядке.

Стимулятор работал: картинки понеслись в оглушительной последовательности. Какая-то подворотня, какие-то люди, мраморная шипастая глыба с трубой на плече — кто-то из Белой группы. Я остановилась, я опиралась обеими руками в стену, смотрела в битый асфальт и тяжело дышала. Сердце колотилось между голосовых связок.

Стена была мокрой и холодной.

Звуки начали приходить разрозненно: будто что-то хрипело, настраивалось. В глазах зарябило: на картинку ложился привычный второй план.

— Рей?

Я открыла глаза. Потолок, доктор Акаги, какой-то источник света слева. Я лежала на чем-то мягком, а грудь и живот сдавливала влажная ткань.

— Родная моя, сколько секунд в минуте?

Губы слиплись, говорить не хотелось.

— Шестьдесят.

— Очень хорошо. Поднимайся. Давай переоденемся, вытрем тебя.

Я провела рукой по животу, по груди. Коснулась волос. Всюду влага, словно меня облили.

— Пот, — сказала Акаги, прежде чем я поднесла палец ко рту. — Ты кошмарно пропотела, я такого еще не видела. Боль?

Я прислушалась и ненадолго прикрыла глаза. Болело как всегда.

— Как все выглядело?

— Великолепно, — сказала доктор, помогая мне сесть. Кроме головы боли нигде не было, но промокшая одежда сковывала зябкими ремнями.

— Великолепно?

— Именно! — подтвердила Акаги, отбрасывая куртку. Попутно она задержала руку на моем запястье. Видимо. Пульс ее устроил, потому что она быстро отстала. — Вы с Синдзи столкнулись лбами, и прото-Ангел аннигилировал между вами. Семь сотых секунды. А субъективно сколько?

— Около семи-восьми минут.

Я раздевалась. Меня мутило: Акаги курила, пока мы убивали Ангела. Много курила, пыталась зажевать запах мятной жвачкой. Отвратительно.

— Картину видений заполнишь потом, — махнула доктор, подавая полотенце. — Но успели вы очень вовремя, родная моя, очень. Судя по косвенным признакам, вот-вот должна была начаться витрификация.

Я представила себе, как стеклянные нити, возникшие из пустоты, пронзают зал. Несколько десятков людей повисают на полупрозрачных вертелах. Некоторые нити ломаются, некоторые — нет. В любом случае, их становится все больше.

— А иди-ка ты в душ, Рей, — сказала Акаги.

— Душ?

— Душ, душ. Это вагончик кого-то из приглашенных звезд, — без улыбки пояснила она. — Все удобства.