Марина достала два больших апельсина и дала женщине, та негнущимися пальцами стала чистить тугую кожуру, подсовывая освобожденные дольки давившейся яблоком и слезами дочери.
Первой поняла, что он задумал, Марина. Она сразу поняла, что с Седым что-то не так. Ничем особенным привратники от людей не отличались. Но, раз уж им предстояло противостоять сарам, обладавшими возможностями, далеко выходившими за пределы человеческих, каждому из них, от щедрот Господних, все же выделялось одно чудо. Да, в принципе, ничего особенного. Чудо как чудо. Говорят же: "Чудом остался жив!" Вот примерно такое чудо, о котором сразу же забываешь, как только понимаешь, что будешь жить дальше, и было у каждого из них в запасе на самый худой случай. Но, согласитесь, это все-таки лучше, чем совсем ничего.
А теперь Седой, глаз которого она так и не могла рассмотреть из-за очков, что-то явно делал с собою, такое. Купе наполнялось никому, кроме нее, не видными фиолетовыми искорками. Они сыпали с полки Седого прямо на мать, которая нежно обняла задремавшую дочку в сбившемся на бок платочке с развеселым детским узором. Марина подумала, что если бы у нее были дети, она бы тоже выбрала для их одежды такой узор с мишками и зайчиками на пушистых розовых облаках. Странные мысли приходили ей в последнее время.
Странные.
Седой полностью ушел в себя, а его руки мелко подрагивали, выдавая сильное напряжение. Повинуясь его усилиям, поезд начал притормаживать, хотя приближение населенного пункта, разъезда или полустанка визуально за стеклом не обнаруживалось.
- Вам пора, - сказал Седой пассажиркам, через силу разлепив пересохшие губы.
- Куда? - растерянно спросила мать, прижимая к себе дочь.
- Туда! - кивнул Седой за окно вагона.
Женщина в окно не смотрела. Она напряженно глядела только на свое отражение в черных очках Седого. В ней билась какая-то мысль, которую она с отчаянием выдохнула: "Вместе?"
- Да, - спокойно подтвердил Седой.
Женщина впервые посмотрела в окно остановившегося состава. За окном буйствовало тропическое лето. Ветер теребил длинные пальмовые ветви, и даже сквозь задраенные рамы купе наполнилось ароматом каких-то ярких цветов, что огромными кустами росли среди причудливых щеток кактусов. Мимо самого стекла, радостно чирикая, пролетели друг за другом две яркие птички, а буквально в десяти шагах шелестело белой галькой неправдоподобно бирюзовое море...
У лысой девочки заблестели глаза и порозовели щеки. Она немедленно потянула мать к выходу. А та застыла, в растерянности глядя за окно, и все не решалась выйти.
- Вам пора, - мягко повторил Седой.
- Это чудо? - шепотом спросила женщина.
- Чудо, - подтвердил Седой.
Флик и Ямщиков лежали на своих полках, опустив глаза. Они поняли, что на свою долю Седой чуда не оставил.
Только мать и дочь спустились на каменистую почву, покрытую золотистым песком, как поезд тут же, с неохотой тронулся. Марина видела, как девчонка скинула шубу на песок. На бегу, расстегивая кофту, она кинулась к морю.
Мать шла, подбирая за нею вещи, она оглянулась, чтобы помахать им рукой, но окно купе уже заволакивала пелена вьюги. Снаружи на нем болталась ветка лианы, успевшая переползти за время стоянки с соседней пальмы на вагон, цепляясь за обшивку свежими побегами.
Они не смотрели друг на друга, они так и глядели молча в окно на проплывавшие мимо, заметенные снегом деревни. Только перед глазами еще стояла необыкновенно счастливая, улыбающаяся женщина в расстегнутой дубленке с детской шубкой в руках...
КИРЮШИН ВЫБОР
Какое там расписание у прицепного вагона! Хрен с морковкой, а не расписание. Днем вагон стоял где-то на никому не известных станциях третьего сорта, на самых дальних путях. Никто к нему хомячков не нес. Да в таких дырах безымянных и хомячков-то, наверно, отродясь не было. До станционного буфета Петровичу приходилось нести Кирюшу на себе. За ним подтягивались и пассажиры. В вагон-ресторан теперь можно было попасть только поздно вечером или рано утром. С Петровичем им было спокойнее, они полагали, что уж без него-то вагон точно не уйдет. Поэтому никто ему уже за Кирюшу не пенял, хотя покопаться в головах этот змееныш успел у каждого.
Даже приятно было внимание со стороны населения. Во всех проходящих составах сразу народ к окнам прилипал, когда они гуськом тянулись по путям за Петровичем, и вездесущие привокзальные ребятишки кричали им вслед:
"Циркачи едут, циркачи!"
А Петровича пассажиры раздражали. Он ругался на них вполголоса, они отставали немного, а потом намертво прилипали к нему опять. Так и тащились следом.
И почему-то никто билет перекомпостировать не стремился. Почему-то смирились все со своею судьбой. Бабушка из восьмого купе, вновь оставшаяся одна, уверяла небольшое общество, собиравшееся в тамбуре у туалета, что, поскольку в этом вагоне она ответит за все грехи свои тяжкие, так уж после железнодорожного путешествия совершенно бестрепетно отправится к престолу Господнему. А там она непременно встретится с покойными родителями, мужем, свояком, кумом, совхозным зоотехником, трактористом МТС, с которым она познакомилась на курсах в 56 году, Васькой Шутовым, который у них два лета подряд коров гонял на выпас, и со многими другими.
И такая же решимость была написала и на лицах других пассажиров, шагавших с пустыми пакетами за Петровичем. Только буфетчицам они сразу откровенно не нравились, когда Петрович выпускал к ним Кирюшу в склад попастись. Поначалу. Визжали почему-то сразу. А когда Кирюша был голодный, он ни о чем думать не мог, кроме еды. Но, закусив крысятиной, он всегда что-то хорошее телепатировал в головы буфетчиц. Те сразу трубку телефонную бросали и кончали орать про милицию. Мог Кирилл к себе женщин чем-то расположить. Одна даже спросила Петровича, сколько он хочет за змейку, но после какой-то Кирюшиной мысли покраснела, захихикала и отказалась от делового предложения.
Веселовский валялся на смятой постели. Бездеятельность вначале радовала, потом начала тяготить. Никого ему на помощь Капустин не прислал. Да и вагон передвигался так, будто специально стремился запутать следы. Днем Веселовский ругал себя последними словами и думал, что полковник Федосеев прав, и никакой такой хрени действительно не бывает. Но как только садилось солнце, на него накатывали волны сонной одури и приходили странные, почти осязаемые сны. На вторую ночь он вдруг увидел во сне, как его боевой соратник Капустин, ждавший домой свою Тому, которая сменила гнев на милость, в раздражении открывает дверь двум их молоденьким лейтенантам. И Веселовский, вслед за Капустиным, мысленно матерится во сне на них, и думает, что могли бы до утра с делами подождать. Его в этот момент больше всего волнует Тамара Капустина, которая сейчас придет от мамы и опять разорется. Потом Веселовский вспоминает, что этих своих сотрудников они с Капустиным просили ассоциировать себя с Факельщиком и Бойцом. Но, вглядываясь в странные лица лейтенантов, Веселовский понимает, что те, по неопытности, наверно, нечаянно ассоциировали себя с кем-то другим... Капустин, будто бы тоже это понимает. Он бежит в комнату искать табельное оружие, бежит он медленно, что-то очень мешает ему бежать к пистолету. Внезапно перед ним распахивается дверь на балкон...
