Относительно растворимого кофе Нинина подруга сказала, что она знала о существовании заветной банки и что Нина во вторник утром даже угощала ее экзотическим напитком. Но он ей не очень-то и понравился: От настоящего сильно отличается… он и на кофе-то не слишком походит. Запах, правда, замечательный… (Заметим, чтобы к этому не возвращаться: ясно, что во вторник яда в банке с кофе не было, и факт этот полностью снимал подозрения с покойного Мизулина). Где она раздобыла сей дефицитный продукт, Нина толком не объяснила: Начальство наградило… – отговорилась она с какой-то раздраженно-злой ухмылкой, – за примерное поведение. Петунина ничего не поняла, но переспрашивать не стала. Вижу, ей это неприятно, я и замолкла… Не знаю, может, действительно, ей кто-то презент из Москвы привез… может, и сам академик… не снабженец же – он и в Москву-то редко ездит. А может, и пошутила она так просто… Не поняла я. Однако в четверг банку эту она не видела, и речи о ней не заходило.
– Вот такие пироги у нас на сегодня, друг Ватсон! – закончил друг Холмс свой краткий обзор имевшейся у него информации.
Действительно, ситуация выглядела не слишком обнадеживающей. Амурная гипотеза, на которую они возлагали некоторые надежды, приказала долго жить, и приходилось возвращаться к изначальной «бандитской» версии, в которой было неизвестно всё: действующие лица, их цели, суть их преступной деятельности – короче говоря, полный мрак. И никаких планов, как к этой версии подступаться, у сыщиков не было.
– Я, конечно, поговорю и с вахтершей этой и – через пару дней – с мужем Нины – не хочу его сейчас беспокоить, похороны и всё такое, но пора уже мне с ним познакомиться: поглядеть, что да как. Вдруг они что-то заметили в тот вечер, что-то Нина могла им сказать… Но, сам понимаешь, это всё больше для очистки совести – шансы узнать что-то невелики. Что цепляться к вечеру четверга? Сыпануть яд могли и во вторник, и в среду, да и в четверг пораньше – времени было достаточно. Сколько там за эти дни людей перебывало? Бессмысленно и выяснять.
Друзья сидели за столом и пили неизменный чай «со слоном» – Костины запасы этого ценного продукта казались неисчерпаемыми, – меланхолически жевали пряники и безо всякого энтузиазма сгрызли четыре коржика, купленные Мишей по дороге. Было в те времена такое довольно популярное изделие отечественной хлебопекарной промышленности под названием «Кольцо песочное» по цене не то девять, не то одиннадцать, если не ошибаюсь, копеек за штуку, то есть более или менее доступное для того слоя советских потребителей – мелких служащих, к которому можно было отнести и Мишу. (С нашим Холмсом, как известно, дело обстояло сложнее – генеральский сын всё же, – но я про его жизненные обстоятельства и уровень достатка ничего и не знаю). Не исключаю, что и сейчас такие «кольца» существуют, если их окончательно не вытеснили «Сникерсы» и «Чоко-паи», но что-то давно они мне на глаза не попадались.
Костя примолк ненадолго и продолжил:
– Но это всё касается отравления кладовщицы – тут хоть что-то можно выяснять и кого-то о чем-то спрашивать. Надо будет как следует с мужем разбираться. Посмотрим еще, как тут быть. А вот что нам делать с зарезанным Мизулиным? Я просто не знаю, как к этому делу и подъезжать. Никаких концов не вижу. В чем здесь смысл-то?
Видно было, что глава их детективного тандема не на шутку озабочен. Но, как легко догадаться, Миша, к которому формально был обращен этот – по сути дела риторический – вопрос, ничем не мог порадовать своего Холмса: никаких светлых мыслей и многообещающих идей у него не было. Он и вовсе был растерян, подавлен и чувствовал свою полную беспомощность. И до того ему в голову лезли неприятные сомнения в успешном окончании затеянного ими предприятия, а теперь и вовсе дела пошли наперекосяк. Полный тупик, из которого не видно ни единого выхода, – так, наверное, можно сформулировать его тогдашнюю оценку сложившейся ситуации. Рассказывая мне о тех днях, он вспоминал, как именно тогда он пытался прикинуть, что бы мог предпринять в такой ситуации настоящий (то есть конан-дойлевский) Шерлок Холмс? К чему бы он сумел прицепиться и какой неожиданный логический вывод он сумел бы извлечь из имеющихся у них фактов? Правда, сам-то Миша числился Ватсоном, а следовательно, ему и не полагалось выискивать нетривиальные решения и подмечать мелкие детали, которые при правильном их осмыслении могли бы повернуть весь взгляд на расследуемое дело. Но такое распределение ролей между ним и Костей вовсе не удовлетворяло нашего героя. Как его ни называй, но чувствовал-то себя Миша Шерлоком Холмсом и не собирался ограничиваться ролью наблюдателя. Пусть до сих пор Костя, без сомнений, играл ведущую роль в их детективном партнерстве. Это так, с этим Михаил и не собирался спорить. Но он не без оснований считал, что и у него есть своя голова на плечах, и, раздумывая о распутываемом ими деле, он видел себя в позиции проницательного сыщика, а не зрителя, который лишь наблюдает за событиями, даже не пытаясь разгадать их скрытый смысл. (Тут я, как автор, могу заметить, что и аутентичный Ватсон, вероятно, в некоторых случаях ощущал себя сыщиком и пытался самостоятельно придти к решению проблемы, однако, связанный законами жанра, он не мог добиться значительных успехов на этом пути). Так вот. Примеряя фигуру Шерлока Холмса к той ситуации, в которой были наши сыщики, Миша не видел, что в ней могло бы привлечь особое внимание великого детектива. Прицепиться, вроде бы, не к чему. Рассуждая и так, и сяк, наш герой не мог найти в известных ему фактах и подробностях никакой щелочки или трещинки, через которую можно было бы устремить глубокомысленный взор в нутро этой темной истории.
Следуя логике прочитанных им детективов (хотя Костя здесь, наверное, прав, и реальность не слишком считается с этой логикой), можно было ожидать, что искомая нестыковка – та самая заветная щелочка – окажется связанной с самой невероятной частью всей истории, то есть с трехкратным появлением мертвеца. Что-то в этой не считающейся со здравым смыслом истории должно было натолкнуть сыщика на убедительное и важное умозаключение, как это было, например, с абсурдной кражей башмаков (одного из каждой пары) в «Собаке Баскервилей». Но к чему прицепиться в рассказе о «бродячем трупе»? Ясно, что такого быть не может и что мертвецы не исчезают и не материализуются вновь по чьему-то желанию. Но дальше-то что? Если не принимать заумное предположение Кости о наличии способности к ясновидению у рядовой ниикиэмсовской вахтерши – не у каких-то там йогов в гималайских пещерах и не у потомственной знахарки, живущей в избушке на окраине леса в забытой богом глуши, – то приходится считать, что речь идет о специально разыгранном спектакле. Ну… и что? Как это может привести к прогрессу в расследовании? В самом начале их разговоров Миша – ведомый как раз этой самой детективной логикой – высказал предположение, что данное представление предназначалось, в конечном итоге, для милиции. Режиссер этой постановки хотел что-то внушить предполагаемому будущему следователю – то есть фактически им с Костей, – отвести от чего-то их взор и увести их мысли в далекую от истины сторону. Вроде бы идея здравая, но что из нее можно извлечь? Казалось бы, ухватившись за нее, можно будет понять, что именно хотели от них скрыть, – и, получается, не только хотели, но и скрыли, да так, что в башке полный мрак без малейшего просвета, – однако никаких разумных гипотез о сущности этого скрытого пункта сформулировать не удавалось. Можно было только констатировать, что жульнический план сработал без осечки, и преступники основательно заморочили сыщикам голову. Так что эта здравая идея не приводила к здравым и дающим понимание сути дела выводам – толку от нее, можно сказать, и не было. А что еще можно из этого выцарапать? Имелась, правда, еще одна мелочь, которая не давала Мише покоя, но это была и в самом деле мелочь, не стоящая даже обсуждения с Костей. Чепуха, но какая-то непонятная чепуха. Почему при первых двух «появлениях трупа» тело лежало так, что было частично скрыто за дверью, а в третий раз – когда электрик появился на глаза уже в качестве натурального трупа – тело лежало посредине коридора, хотя дверь по-прежнему была распахнута? В этом отступлении от уже отработанной схемы чувствовалась некая несуразица. Ведь, если пресловутый «режиссер» заранее знал, что спектакль закончится в третьем акте смертью Мизулина, то, что заставило его в последний момент поменять свой исходный сценарий? Казалось бы, это вовсе не вяжется с его общим замыслом – эффектность всей постановки только выигрывала от того, что труп оставался неизменным на протяжении всего спектакля: та же одежда, соблюденная во всех деталях идентичность позы лежащего, тот же самый нож с верхним красным колечком на рукоятке. Зачем было что-то менять, если зрителю пытались внушить представление об одном и том же трупе, которого черты то явятся, то растворятся снова? А ведь поменяли же! С какой целью? Непонятно. Вот что бы сказал по этому поводу Шерлок Холмс? – вопрошал Миша сам себя и не мог найти ни одного мало-мальски приличного ответа. Конечно, с натуральным Холмсом вопрос можно решить достаточно просто: не подбрасывай ему Конан Дойль такие головоломки, которые заведомо имеют разумное – хотя и не видимое с поверхности – решение, наверное, и великий сыщик не смог бы придумать ничего оригинального и интересного. Однако здесь-то речь шла не о литературных выдумках – всё было как нельзя более реально… и еще более беспросветно, чем в самом хитроумнейшем детективе. Чушь какая-то, она и есть чушь, сколько ни ломай над ней голову. Одно слово – тупик.
