Как и собирался, он достаточно подробно изложил своему Холмсу самые свежие институтские слухи об инсульте, поразившем замдиректора, и о предшествовавшем ему споре в кабинете академика. Костя слышал об этом впервые, поскольку в этот день даже не заезжал в их институт – почти весь день он провел в местном отделении «Рослифттехмонтажа», где последнее время работал погибший Мизулин, беседовал с разными людьми и пытался нащупать какие-нибудь ниточки, связывавшие покойного с кем-то, еще неизвестным следствию, но, возможно, обладавшим важной информацией.

Сразу скажу, чтобы к этому не возвращаться, ничего существенного ему выяснить не удалось. Единственное, что дружно отмечали все, работавшие вместе с Мизулиным, это его разительная перемена за последний месяц: просто другим человеком стал; он и не распространялся особо, но видно же, что не пьет он… совсем не пьет, завязал. Конечно, факт этот был уже известен из рассказа мизулинской соседки, но важно, что он подтверждался и другими независимыми свидетельствами. Однако пояснить такую перемену в человеке, у которого выпивка была главным интересом в жизни в течение многих лет, никто не мог или не хотел делиться своими знаниями с милицией.

Так вот, Костя с интересом выслушал Мишино донесение с поля боя, но был не склонен придавать ему особого значения, а связь между болезнью Хачатряна и убийством в институте и вовсе отверг, как надуманную и ничем не подтверждаемую.

– Вот вы все прицепились к словам в тюрьму садиться, – постарался он разъяснить свою позицию Мише, – а что они фактически значат? Да ничего, скорее всего. Так, оборот речи. Все же руководители понимают, что посадить можно любого из них – и на вполне законном основании. Вот возьми и назначь сейчас серьезную ревизию – не только по бумажкам, а по существу – хоть вашего института, хоть этого «Рослифттехмонтажа», да хоть любой конторы – и дай задание накопать столько, чтобы кого-то можно было отдать под суд, и я тебе гарантирую, накопают выше крыши. И в вашем институте, и где угодно. Тут тебе и фиктивные шоферские путевые листы, и закрытые наряды на ремонт того и сего, премии за внедрение новой техники, списание бензина, оборудования, материалов, спирта. Вы ведь пьете казенный спирт? Ну вот, два ведра в месяц, говоришь, списываете на лабораторию. Процентов двадцать идет на выпивку и растаскивание по домам, еще треть – как минимум – на оплату услуг: остановленному на улице шоферу за то, чтобы привез вам какой-нибудь груз, сантехнику, стеклодуву, инженеру со стороны, который чинит ваши приборы, и так далее и тому подобное. Каждый случай вроде бы пустяковый – что такое двести граммов спирта? – но если посчитать за год, то завлаба вашего можно уже закатать за хищение соцсобственности в крупных размерах, а вы все пойдете с ним подельниками[11]. Может завлаб, испугавшись ответственности, прекратить такие «хищения»? Никак не может – иначе вся работа застопорится. А на уровне директора размеры таких ухищрений и махинаций на порядок больше. И все это понимают. Вот так-то. Без постоянного нарушения законов, правил, инструкций нельзя ни работать, ни руководить работающими. Не хочешь ничего преступать, не берись за руководство, а если руководишь, не забывай, что тебя можно в любой момент посадить на скамью подсудимых, была бы на это политическая воля. Я тебе больше скажу: у нас в милиции точно та же картина – еще и хлеще, чем в вашем задрипаном институте. Прости уж, что я так выразился: у вас все-таки тихое болотце, а у нас всё гораздо острее и рисковее. А потому, обсуждая почти любой сложный производственный вопрос, можно сказать, что я, дескать, не желаю в тюрьму садиться – использовать такой довод как аргумент в споре. А вы говорите: криминал. Ну да, в определенном смысле, криминал, но к убийству-то как это пришьешь?

Слушая Костину уничтожающую критику, Миша не мог с ней не согласиться: да, всё так, нельзя же каждое оброненное в споре и вырванное из контекста слово считать уликой – мало ли что оно могло значить. Более того, когда он рассказывал о недавних происшествиях в НИИКИЭМСе и невольно пытался подвести хоть какую-нибудь базу под заинтриговавшую его цепочку выводов, гипотетически связывавшую спор в кабинете с убийством Мизулина, он сам уже чувствовал исключительную хлипкость такой конструкции и ее очевидную неубедительность. В самом деле, дружки академика, занимающиеся преступной деятельностью и зачем-то убивающие несчастного электрика (он-то как в эту компанию затесался?), и тут же замдиректора, не желающий встревать в эту историю, но вынужденный их покрывать под давлением своего начальника – просто чушь какая-то. Ни в какие ворота не лезет!

Однако обсуждение принесенного Мишей в клюве слуха и связанных с ним предположений заняло у наших сыщиков лишь очень небольшую часть того первого вечера, в который началось их тайное – и параллельное с официальным – следствие. Большую же часть времени занял Костин подробный рассказ о всех материалах, составляющих порученное ему уголовное дело. При этом он не ограничивался лишь подшитыми к делу бумажками (рапортами, протоколами, ответами на запросы и так далее), а пересказывал и то, что ему успели сообщить все, до того принимавшие какое-то участие в распутывании этой истории, начиная от лейтенанта Одинцова и прочих уже известных читателю персонажей. Знакомя своего соратника с уже известными милиции фактами, Костя одновременно пытался и упорядочить имеющиеся сведения, как-то логически связать их и ранжировать как по степени достоверности, так и по потенциальной ценности для будущего расследования. Ясно, что такой подход к изложению материала невольно требовал внесения в чисто фактическую канву определенных допущений и гипотез – без них вся информация превратилась бы в груду разрозненных, ни о чем конкретном не свидетельствующих фактов. Миша, по мере сил, тоже высказывал кое-какие соображения, но на этот раз больше, конечно, слушал, чем участвовал в обсуждении.

Я не собираюсь сейчас детально передавать Костину интерпретацию описанных событий. Основное читателю уже известно – конечно, уже в Мишиной интерпретации, – а конкретные предположения и догадки, которые были высказаны Костей в том разговоре и имели определенное значение для понимания хода мыслей наших сыщиков, у нас еще есть возможность изложить в последующих главах. Здесь же мне остается только сказать, что на пути домой изрядно утомленный Миша – голова у него просто вспухла от обилия свалившейся на него информации, – перебирая детали услышанного, все больше утверждался в мысли о том, что при тщательном рассмотрении вся эта история представляется еще более загадочной, нежели тогда, когда он услышал ее в первый раз от своих коллег по институту. Даже бабьими бреднями ее не объяснишь.

На следующий день после этого запоминающегося вечера, так резко изменившего всё направление Мишиных мыслей и его планов на ближайшее будущее, наш герой решил несколько расслабиться и выспаться наконец-то, а на работу пойти попозже – часам к двум, а то и к трём. Как уже говорилось, при обычном для него и его коллег-мэнэсов графике работы, он мог бы и вовсе пропустить денёк. Никто бы на это и внимания не обратил. Экспериментов на этот день он не планировал – да и какие теперь эксперименты? Не до них. Подождут. С подопытными кроликами или морскими свинками они, слава богу, дела не имели, а реактивы как лежали в банках, так и будут лежать хоть месяц, дожидаясь своей очереди. Да и вообще, работа, как известно, не волк…

Но всё же в институт надо было пойти. Во-первых, желательно кое-что сделать – собственно говоря, надо было обсчитать и записать в рабочий журнал результаты, полученные во вчерашнем опыте, пока все его моменты были свежи в памяти и не надо ломать голову, какая цифра, наспех записанная на листочке бумаги, что значит. А во-вторых… Конечно, главная причина, заставившая Мишу тащиться на работу, была вовсе не в этом, а в договоренности встретиться там с Костей. В ходе их вечернего обсуждения тот выразил желание более детально разобраться с лестницей черного хода (причем новоиспеченный Ватсон должен был ему в этом ассистировать) и предложил, не откладывая эту задачу на потом, встретиться на следующий день в полседьмого – когда большинство сотрудников уже ушло с работы. Миша, правда, довольно скептически отнесся к этой идее, что тут же открыто и высказал (его Холмс сам ведь требовал критического отношения к своим выводам и гипотезам): в чем там разбираться-то? Уже на три раза там всё осмотрено. Ваши же сотрудники разбирались. Но Костя стоял на своём, хотя и не мог толком объяснить, что он собирается там увидеть. Не нравится мне это, – только и смог он заявить в ответ на Мишины сомнения. – Всё, вроде бы, закрыто-запечатано, мышь не проберется, а бандиты туда-сюда шастают без всяких препятствий. Хочу своими глазами посмотреть, пощупать, обнюхать – как это так может быть?