В советские времена люди, впервые выезжавшие за границу в длительную командировку на 3–4 года, по прибытию к месту назначения переживали известный шок, особенно до конца пятидесятых — начала шестидесятых годов. Шок этот имел место не только по части резкой перемены жизненного уклада и потрясавших воображение простого советского человека товарного изобилия в магазинах, множества почти голых дам в витринах книжных магазинов и на обложках журналов, но и в связи с карикатурами в газетах на самого (!) Сталина, а потом и на Хрущева, не говоря уже о звучавших повсюду рок-н-ролле и буги-вуги.
В этих условиях советскому человеку было непросто найти свое место в чужом окружении и утвердиться в нем. Основную трудность представляла почти для всех языковая изоляция. При мне имели место (и не раз) случаи, когда недавно прибывших на работу из Москвы руководителей их секретарши соединяли с местными партнерами, эти руководители снимали телефонную трубку, слушали звонившего им человека, который, например, хотел представиться или поздравить с приездом, а потом в отчаянии от того, что не поняли ни слова, просто бросали трубку.[12]
Я это понял, осознал и просто врылся в изучение итальянского днем и ночью, постоянно слушая радио, читая газеты, посещая кино и вступая в беседы со всеми итальянцами, которые не отказывались от разговоров (тех, кто избегал общения, было очень немного, поскольку итальянцы любят поболтать). Через год я свободно говорил по-итальянски, а через четыре, к окончанию срока моей командировки и возвращению в Москву, во владении этим языком, без ложной скромности, мне не было равных. Я мог не только говорить, писать и думать на итальянском, но и сами итальянцы принимали меня почти всегда за своего. Кстати, звучание и интонации итальянского языка сходны русскому, и, если не вслушиваться в смысл, то беседа двух итальянок будет восприниматься как разговор соседок в московском дворике.
Когда Гронки приехал в Москву, я уже несколько лет по-итальянски не говорил, но информация о том, что я большой спец по итальянскому языку, в нашем министерстве утвердилась. Понятно, что при возникновении в наших чиновничьих кругах вопроса о том, кто может переводить на переговорах Н. С. Хрущева и Джованни Гронки с советской стороны, все указали пальцем на меня, тем более, что тематика переговоров обещала быть связанной именно с торгово-экономическим сотрудничеством, т. е. с министерством, где я и работал.
Как известно, при переговорах на более-менее высоком уровне каждая из сторон имеет своего переводчика, который переводит собеседника на родной язык. В этом случае итальянский переводчик, известный в Италии знаток русского языка Серджио Беллармино (наверно — во всяком случае сам Серджио этого не отрицал — один из отпрысков считавшегося добрым и дружелюбным ученого-иезуита и инквизитора, который был к тому же, как ни странно, писателем и гуманистом)[13] обеспечивал перевод всего сказанного Хрущевым на итальянский. Моя задача состояла в том, чтобы донести до Хрущева на русском языке то, что было произнесено со стороны Гронки. Считалось, что носитель языка (в данном случае я — в отношении русского и Беллармино — в отношении итальянского) лучше сможет выразить и донести до адресата на своем родном языке то, что имелось в виду иностранным контрагентом.
Мое включение в переговоры Хрущева с Гронки в качестве толмача (переводчика) должно было быть быстрым и не предоставляло возможности даже немного расслабиться. Мало того, что беседы между двумя лидерами начинались на следующий день после моего аварийного возвращения из Португалии, мой шеф передал мне две не только очень толстые, но и содержательные по существу папки с материалами, которые были подготовлены Хрущеву для переговоров.
«Ты это почитай, посмотри терминологию, подготовься — и будь готов. Завтра в семь заеду за тобой и поедем встречать Гронки», — сказал мне начальник и укатил. А я пошел в свою семнадцатиметровую комнату в коммуналке (восемь семей, два туалета, две газовых плиты на общей кухне), где жил с женой и тремя детьми. Жена почувствовала, что в моем неожиданном и срочном возвращении домой есть что-то неладное, и с моей стороны потребовалось немало усилий и времени, чтобы привести ее обратно в уравновешенное состояние.
Затем полночи я читал полученные от шефа папки, сверялся со словарем, под утро заснул, но к семи часам был готов и даже энергичен. Видимо, молодость и мощный выброс адреналина сделали свое дело. Выходной костюм, новое пальто, заграничный, но скромный галстук, папка с документами — я готов.
Про помещения, где проходили встречи и переговоры, ничего сказать не могу. Был полностью сосредоточен на своей работе, как бы чего-нибудь не исказить, не переврать и вообще не оплошать. Были беседы даже в Грановитой палате, помню там было как-то темновато. Переводить приходилось и Хрущеву, и Ворошилову, тогда он был Председателем Президиума Верховного Совета СССР и по формальному положению соответствовал президенту Итальянской Республики Гронки, но в переговорах по существу не участвовал. Меня рассмешил один из помощников Хрущева, с которым я стоял рядом во время выступления К. Е. Ворошилова на приеме в честь Гронки в Большом Кремлевском дворце. Ворошилов сказал, что рад приветствовать высокого гостя и как один из советских руководителей с большим удовольствием познакомился не только с Гронки, но и с его супругой. При упоминании знакомства с супругой итальянского президента помощник тихо проговорил: «Когда ж он успел-то». Я с трудом сохранял торжественное и почтительное выражение лица, стараясь не рассмеяться, а Ворошилов продолжал, что это более тесное знакомство позволило «нам лучше узнать друг друга, лучше понять проблемы, интересующие наши страны». Помощник снова хмыкнул и состроил озадаченное лицо. Мне стоило больших усилий удержаться в рамках приличий.
Визит Джованни Гронки в СССР имел большой потенциал для развития отношений СССР с капиталистическим миром, но дальше изложения сторонами своих позиций дело, к сожалению, не пошло. Отношения с Италией как одной из главных стран-участниц гитлеровской коалиции были у Советского Союза натянутыми. Гронки же хотел не только улучшить двусторонние отношения, но и рассчитывал выступить в качестве своего рода посредника между СССР и западными странами, отношения между которыми в связи с германским вопросом в те годы обострились.
С Италией отношения вроде бы налаживались: помимо ряда серьезных дипломатических инициатив по урегулированию взаимных связей буквально за несколько месяцев до визита Дж. Гронки в конце 1959 г. было опубликовано советско-итальянское коммюнике о завершении репатриации итальянских военнопленных, было подготовлено соглашение между СССР и Италией по вопросам культурного сотрудничества, с советской стороны педалировалось развитие сотрудничества КПСС с итальянской компартией. Однако прорыва в отношениях с Западом не получалось, выступить в качестве миротворца не удавалось. На этом фоне Хрущев, видимо, нервничал, понимая, что с завершением визита Гронки уходит редкая в те времена возможность укрепить, помимо прочего, и свои позиции внутри страны как человека, способного успешно и к выгоде своего государства решать международные проблемы.[14] Кроме того, вскоре, через пару недель, должен был состояться визит Н. С. Хрущева во Францию, к Шарлю де Голлю, но не все ладилось с французской стороной в части согласования деталей поездки, встреч, состава участников, речь даже шла о необходимости переноса сроков пребывания во Франции (в конце концов визит действительно был отложен с формальной ссылкой на грипп Хрущева, но не надолго).
В этой связи (как я понимаю, именно на почве нервозности и возбужденности Хрущева) имел место неприятный для меня эпизод во время беседы Никиты Сергеевича с Гронки с глазу на глаз. В этих переговорах участвовали только два лидера государств, итальянский переводчик и я.
