– Беспризорники?

Я молчал. Игнат Клементьевич посмотрел на меня вопросительно, чуть наклонив голову, и тогда я отрицательно покрутил головой. Он хмыкнул:

– Да, понятно, на беспризорников не похожи.

Изя, не привыкший сдерживаться, заёрзал на сундуке, и я остановил его жестом. Изя послушался и затих. Игнат Клементьевич ещё раз вздохнул, и тут Адамчик объявил:

– Его Максом звать. Я его давно уже подметил, он тут крутится постоянно. Хороший парень, крепкий.

– Макс? Немец, что ли? – уточнил Атаман.

– Нет, просто имя такое, не немец, – ответил я.

Я сознательно умолчал о своём еврейском происхождении, надеясь, что мои голубые глаза и правильные черты лица помогут мне сойти за поляка. Или того же немца. Мать часто давала понять, что афишировать еврейское происхождение не нужно, что «антисемиты кругом, им только волю дай», а «свой свояка видит издалека». Это означало, что евреи меня найдут и вычислят сами, а остальным же знать, кто я на самом деле, не нужно. Благодаря моему имени и вполне европейской внешности за еврея меня принимали, только если узнавали моё отчество или же если я сам в этом признавался.

– Значит, не беспризорник, и звать тебя Максом. Понятно. – Атаман снова вздохнул. Я кивнул. – Ну что, задатки у тебя есть. Я бы даже сказал, что хорошие задатки. Только вот что, тебе сколько годков-то?

– 12! – выпалил я. Потом вспомнил, что надо было соврать и прибавить себе год, согласно документам, но увидел, что Атаману мой возраст понравился.

– 12 – это хорошо. Это в самый раз, – одобрительно крякнул он. – Это очень, очень хорошо. Дай-ка я на тебя гляну поближе.

Я встал с сундука и подошёл чуть ближе, а он, увидев моё смущение, сказал:

– Да подойди сюда, не съем я тебя.

Я подошёл, и он покрутил меня, поворачивая влево и вправо, щупая мышцы, а потом приказал сесть на шпагат. Шпагат я делать умел, но мало уделял ему внимания.

– Так, надо будет поработать над этим, но растяжка имеется, – будто про себя отметил Атаман. Вид у него был как у человека, покупающего лошадь на базаре.

Мне вдруг перестало нравиться это место и стало неуютно в этой комнате.

– Так что же, не беспризорник, значит. А то тут ошиваются разные. Все в акробаты хотят поступить.

Это было правдой. Около цирка действительно вились целые толпы грязных, вшивых беспризорников. Отлавливать их приходили бригады комсомольцев, а потом отводили в приюты. Ребята эти были моего примерно возраста, но грязные, оборванные и вечно голодные. Мы с Изей их побаивались, но научились обходить стороной и вести себя уверенно и достойно, так, чтобы беспризорники нас не трогали. Беспризорники мечтали поступить в цирк и ездить с цирком «на гастроли», что в их представлении означало колесить по всей стране и получать хлеб за то, чтобы «пару раз покувыркаться на арене».

– Так ты что же, хочешь стать акробатом?

– Да. Очень хочу.

– И жильё тебе не нужно?

– Нет, не нужно. Я тут рядом живу.

– Понятно. – Атаман задумался. Затем снова спросил: – А что же, ты, может, и в школу ходишь?

– Конечно, хожу, – ответил я.

– Так чему же вас там учат? В школе вашей? – спросил Атаман.

Вопрос мне показался странным, но я решил, что будет невежливо на него не ответить.

– Разному учат, я в техникуме учусь, там у нас математика и основы физики, и ещё разное.

– Понятно, понятно, значит, обучают всё же, а я-то думал, советская власть всю науку отменила. Это отрадно, – заметил Игнат Клементьевич. – Ну вот что, Макс, я думаю так. Раз ты учишься в техникуме, в акробаты тебе поступать не надо. Потому что жизнь у цирковых такая, что альтернативы нет. Цирк – это навсегда. Понимаешь?

Я кивнул, хотя не понимал его слов. Только почувствовал, что ещё вот-вот, и он мне откажет, и от этой мысли мне стало горько и обидно.

– Так вот что я тебе скажу, Макс. Ты можешь приходить к нам и заниматься, у тебя явно природный талант, такое бывает исключительно редко. Я это вижу, ценю, но раз у тебя есть родители и ты обучаешься наукам, то забрать тебя в цирк я не смогу. Это раньше такое бывало, убегали от родителей и уезжали с цирком на гастроли. А мы-то здесь надолго. Найдут ведь тебя рано или поздно, и меня накажут. Бывало уже. Так что ты смотри, учёбу свою не бросай. Техникум этот. Но захаживай. И если хочешь, можешь даже с Адамчиком репетировать. В паре. Я думаю, у вас хорошо получится.

Атаман замолчал и пожевал губами. Затем подкрутил усы и покачал головой.

– Спасибо вам! Я обязательно буду, зайду, – сказал я.

– До встречи, Макс, – ответил Атаман. – Захаживай. – Затем, повернувшись к Адамчику, он процедил: – Ты проводи их, Адамчик, и возвращайся.

Мы с Изей вышли из гримёрной и последовали за Адамчиком. Обратный путь показался мне гораздо короче, и уже через несколько минут мы были на жаркой площади перед цирком.

– Ну что, Макс, давай тогда встретимся на днях? – Адамчик протянул мне руку.

– Да, конечно. – Я пожал его руку, а потом спросил: – Так я не понял, я что, могу с тобой тренироваться? Могу акробатом стать?

– Конечно, это он тебя так проверяет.

– Проверяет?

– Ну да, хочет удостовериться, что ты серьёзно к вопросу подошёл. Ты ему понравился.

– Так значит, он меня в цирк принял?

– Ну, не совсем. Пока что только в стажёры.

Мой дебют в цирке состоялся в мае 1925-го. Учебный год подходил к концу. Впереди было целое лето, которое я решил посвятить цирку. Мать была довольна тем, что мы с Изей были «при деле» – уходили рано утром, а домой возвращались за полночь, после того, как заканчивались представления. По утрам мать обнимала нас, давала булку каждому, и мы убегали из дому.

Лето 1925-го было самым прекрасным летом моего детства. Мы с Изей появлялись в цирке около 11. К тому времени все были на месте, на арене репетировали, но цирк ещё был полусонный. Было ещё довольно тихо и спокойно. Основные репетиции начинались после полудня, и у нас образовывался целый чудесный час, когда можно было погладить любимую лошадку, поболтать с ребятами или же просто посидеть и полюбоваться окружающим нас сказочным миром. Утренний цирк был прекрасен. Арена была свежевыметенной и пахла душистой стружкой. Летнее солнце светило внутрь как-то особенно радостно и чисто, и весь мир казался мне добрым и ласковым. Мы с Изей обычно поглощали мамины булки уже прибыв в цирк, потому что с утра мы торопились и не хотели задерживаться дома. Мы боялись, что мать вдруг не отпустит нас гулять или же вдруг придумает нам какие-то домашние дела. Когда я вспоминаю это время, то удивляюсь, почему Люся никогда с нами не бегал в цирк. Да и мы почему-то не звали его с собой. Как-то так установилось, что мы с Изей были неразлучны, а Люся жил своей жизнью. Мы же с Изей были неудержимы и просидеть дома больше часа просто не могли.

После 12 в цирк приходил Адамчик и начиналась наша репетиция. Работали мы в паре, и очень быстро сработались. Работа в паре, как я понял с первого же дня, требовала огромного напряжения от нас обоих и полного доверия друг у другу. Работать в паре – это значит полностью доверять партнёру. Ведь от партнёра зависит не только успех твоего трюка, но зачастую и твоя жизнь. В 13 лет осознание собственной смертности притуплено. Подросткам кажется, что им нечего терять, и что их тело способно на всё. Именно поэтому настоящие акробаты приходят в цирк ещё в детстве, чтобы потом сохранить это чувство бесстрашия, которое взрослым уже недоступно. Несмотря на это, я всё равно чувствовал, что некоторые наши с Адамчиком трюки находились на грани.

Адамчик пока что был ещё только запасным акробатом и выступал исключительно в паре. Его уже готовили в солисты, но все остальные акробаты были слишком продвинуты для того, чтобы с ним тренироваться для выступлений в паре, и тут как раз подвернулся я. Из меня не собирались делать циркового – ведь я был студентом и не хотел оставлять свою жизнь ради цирка. Во всяком случае, так я думал. Ещё что-то останавливало меня от того, чтобы полностью влиться в цирковой коллектив. Несмотря на мои акробатические способности, я был другим. Я не вырос в цирке, не зависел от цирка, мог найти себе другое дело, а все цирковые, как я вскоре понял, были исключительно преданы цирку. Для них ничего другого в мире не существовало. Отсюда и такое большое количество цирковых пар – люди находили партнёров среди себе подобных, потому что иначе не могли. Другой жизни для них не существовало. Цирковых нормальные люди, зрители, обыватели, понять не могли. Несмотря на это, на то, что я был другим, настолько непохожим на моих цирковых коллег, у меня были хорошие гимнастические задатки, и мне разрешили тренироваться. Я стал в цирке почти что своим. Меня узнавали, со мной здоровались, и меня пускали на представления. Это, как я сейчас понимаю, было вершиной успеха для такого, как я, для обывателя. Не циркового человека, которым я являлся.