Деда Герше и бабушку Рейзль убили петлюровцы в мае 1919-го. В то время петлюровцы опять орудовали в Белой Церкви. Они схватили Герше и Рейзль и повели в комендатуру. Идти туда было недолго, ведь комендатура находилась рядом с Базарной площадью. Шли они вместе с соседями, и дед мой, будучи огромным и сильным, начал протестовать, кричать и буйствовать. Возможно, он был пьяным, но точно никто не знает. Так рассказали нам потом свидетели. Его застрелили на месте по совету одного из соседей, украинца, который давно мечтал о нашем доме и часто высказывался, что «негоже жидам в таком доме жить». Бабку же пристрелили заодно с ним. Дом же наш тот сосед так и не получил, его всё равно конфисковала Советская власть. Так и закончилась жизнь моего шумного, сильного деда и тихой бабушки. Куда свезли трупы их, никто не видел, и об их жуткой смерти узнали мои родители только несколько месяцев спустя. Отец мой потом долго добивался правды, ходил по инстанциям, пытался понять, кто именно застрелил его родителей. После семи лет обивания порогов отец получил справку, подтверждающую факт убийства Рейзль и Герше Пугачевских в 1919-м Петлюрой. Эта справка оказалась у меня, и я иногда смотрю на неё, поражаясь эфемерности человеческой жизни.

Сейчас мне уже за 60. Удивительно, но я никогда не думал, что переживу этот возраст. Я всегда считал, что 60 – это лимит моей земной жизни. И я даже знаю почему. Ведь в этом возрасте был убит мой дед, мой любимый дед Герше. Его смерть сейчас кажется мне ещё более зверской, чем когда-либо. Ведь в свои 60 я уже чувствую наступление старости. У меня болят суставы, почти не осталось волос на голове, и ходить стало труднее. Я всё ещё занимаюсь гимнастикой и пытаюсь оставаться как можно более подвижным, но вижу, что силы меня покидают. На закате жизни я решил легче относиться ко многому. Но неуважение молодёжи к старости меня приводит в бешенство и кажется самым страшным грехом. А ведь те, кто застрелили моего деда, были молодыми. Неужели они не пожалели его преклонного возраста? А бабушку, забитую, бедную старушку, которую они тоже застрелили заодно с дедом? Я часто сравниваю себя с дедом и думаю, был ли мой дед Герше сильнее меня? Ведь он занимался физическим трудом всю жизнь. А ведь последние двадцать лет я занимаюсь трудом умственным. Однако дед разрушал свой организм алкоголем, которым я балуюсь очень редко. Только по большим праздникам. И это меня радует, ведь в моём соревновании с дедом Герше я выхожу почти что всегда победителем.

Я загремел в тюрьму из-за моста, который почти что сразу возненавидел. Этот мост я поехал строить осенью 1936-го, перед тем, как защитить дипломный проект. Мне оставалось совсем немного, и я стал бы инженером. Я мечтал строить дороги и мосты, мечтал помогать советской власти расти и становиться сильнее и крепче. Я хотел быть инженером Москвы, чтобы этот город стал символом новой жизни в Советском Союзе.

На практику в Вязьму я поехал нехотя. Дома, в Москве, меня ждала грудная дочка и моя молодая жена. Я согласился на эту поездку только потому, что мост через Днепр должен был быть построен очень быстро. Также меня привлекало и то, что этот мост являлся главной частью важнейших магистралей СССР – трассы Москва – Смоленск. Моё дело, а я устроился туда прорабом для практики, было закладка и бетонирование свай. Дальше же, к концу октября, моя работа должна была закончиться, и я мог вернуться в Москву. Вся поездка должна была занять чуть больше месяца.

Поехал в Вязьму я налегке, взяв только одну тёплую куртку, даже не захватив с собой перчаток и шерстяных носков. Я думал, что успею вернуться в Москву до заморозков. Бетонирование моста задерживалось, а погода в Вязьме стояла премерзкая. Рабочие трудились на холоде, под проливным дождём, материалы не поставляли вовремя, и уже через три недели после моего приезда, в конце сентября, стало ясно, что бетонирование займёт ещё два месяца. Эта мысль повергала меня в ужас. Оставаться в гадкой деревне мне не только не хотелось, от одной этой мысли я трясся от бессилия и злости.

Жить в деревне я устроился у одной пожилой хозяйки, Ольги Ивановны, которая мне ещё и готовила. Это было очень кстати, потому что деньги задерживали и, отдав Ольге Ивановне масло и сахар в начале месяца, я получал взамен полноценное питание на весь месяц, не думая о зарплате. Моя жена Ниночка писала мне и помогала как могла. Я же рвался обратно в Москву. Однако главный инженер проекта, товарищ Войновский, отказывался меня отпускать. Сначала мне показалось, что его запрет не сможет меня остановить, и я попытался уволиться, но и это мне не удалось.

– Пугачевский, вы что тут задумали? У нас критический объект! Потерпите ещё пару недель, – возмутился Войновский, узнав о моём заявлении.

Это был высокий, худощавый мужчина, похожий на орла своим сгорбленным носом и желтоватыми, выпученными глазами.

Тогда я написал заявление в Смоленск, с надеждой на то, что хотя бы там меня услышат. Мне нужно было защищать диплом, а для этого я должен был вернуться в Москву до конца ноября. Но вот пролетел октябрь и наступил ноябрь, а мне всё не удавалось переломить ситуацию. Из Смоленска мне никто не отвечал.

На ноябрьские праздники мне стало совсем гадко. Мысленно я видел себя в Москве, и мы с Ниночкой отмечали этот замечательный день вместе. Но вместо этого я всё ещё торчал в деревне. Дорожки подмерзали, а потом их снова развозило. По пути на мост и обратно в избу я каждый раз, как ни старался, попадал в лужу и приходил к себе разбитый и злой, да ещё и с мокрыми ногами. Первым делом я пытался высушиться, потом поскорее поесть, а дальше сил не было ни на что, кроме того, чтобы забыться тяжёлым сном.

Работал на объекте я в любое время суток. Особенно тяжко было мне по ночам. Эти жуткие, холодные, безнадёжные ноябрьские ночи ломали и изводили меня. Темнело всё раньше и раньше, а рассвет, казалось, не наступит никогда. Да и когда он наступал, то это означало, что пора было хлюпать к себе в каморку, в мой закуток. В домике Ольги Ивановны было тепло, жил я за печкой в прямом смысле этого слова, и мой закуток был отгорожен ситцевой занавеской. Занавеска эта была в весёленький, ромашковый цветочек и смотрелась очень странно на фоне остального, хмурого и безнадёжного вязьменского бытия. Ольга Ивановна кормила меня хорошо, и я старался помогать ей, чем мог. Если были деньги – а денег обычно не было – я покупал хлеб. Моё пребывание у Ольги Ивановны меня тяготило, и я думал, что и ей оно должно было быть в тягость, и пытался хоть как-то искупить своё у неё существование.

Ниночке я писал длинные и нудные, как мне теперь кажется, письма. Писал постоянно, когда только мог. Просил о помощи, рассказывал о своём быте и, наверное, изматывал свою бедную жену своими исповедями. Но Ниночка никогда не жаловалась, а наоборот, отвечала мне старательно и регулярно и в подробностях рассказывала о дочурке, о своём институте и о том, по каким инстанциям она моталась, пытаясь вызволить меня из Вязьмы. Конечно же, Ниночка не называла свои приключения «мотаниями». Ниночка всегда отличалась стойким характером и твёрдостью натуры. Все свои мучения она переносила и переносит спокойно и безропотно. Иногда мне кажется, что совершенно ничто не может вывести мою жену из себя. Но я и никогда не пробовал довести её до предела. Ведь Ниночка является мне опорой все эти годы. Конечно, Ниночка не первая любовь в моей жизни. В самой юности у меня была Олеся. Это была та самая девушка, из-за связи с которой мой отец заставил меня уехать из Киева.

После того страшного разговора с отцом я ещё делал вид, что раздумывал. Несколько дней я шатался по Киеву. Домой возвращался только поздно ночью, уходил спать в нашу с Изей комнату, а на рассвете снова удирал. Отца я избегал, а мать меня и не пыталась поймать. Я принял решение, как мне казалось, не сразу. На самом же деле я понял, что выбора у меня не было, ещё в тот самый момент, когда отец поставил мне ультиматум. Я не мог существовать без семьи. Без отца я бы ещё мог прожить, мы никогда не были особо близки, но не без матери и не без моих братьев. Изе было всего 13 лет, и он был моим любимчиком. Мысль о том, что я больше не смогу видеться с младшим братом, раздирала меня изнутри.