Боль заливала пустую палату, как стылая вода по осени. Та самая боль, которую Элуред никак не мог назвать для себя, стоявшая у него комом в горле, запирающая слезы.

Да может ли он хоть что-то сделать, если и себе сейчас помочь не может?

«Но я хотя бы хожу…»

Раны Рыжего Феанариона за эти дни почти не изменились, говорили лекари. Люди, и те исцелялись быстрее.

Рыжий не шевелился, скорчившись на постели. Не сознание и не беспамятство — полубред на грани их, в котором он застрял уже на несколько дней.

Подвинув к лежанке табурет, Элуред тяжело сел. Отдышался. И потянулся в осанвэ к Рыжему, с головой нырнув в этот стылый холод, пробирающий до костей.

Его предупреждали. Боль прошла насквозь, с головы до ног, высветив безжалостно его собственный разрыв. Сверху донизу через жизнь, как лист, разорванный пополам. Второй половины больше нет, не позвать и не прикоснуться мыслью, не почувствовать руку на плече… Нет того, кто всегда за тебя. Против холода, против страха, против чужаков… Даже против отца иногда. Против рабов Моргота — в последний раз…

Чужой последний раз в глубине боли ходил по кругу, не в силах остановиться. Темнота, приказ Старшего «Вперёд!» — рывок — свист стрел сверху — вспышка боли и крик Второго Рыжего рядом… Пустота пронизывает насквозь раньше, чем стрела, он зовёт и зовёт Второго, не в силах назвать пустоту правильным именем и даже вовсе ее назвать. Он видит ее, чувствует, знает — и не в силах обозначить словом. Не в силах позвать правильно.

И все повторяется. И снова.

«Тэльво!» — кричат рядом, из глубины. — «Тэльво!»

«Элурин…» — шепчет сын Диора, ныряя туда, в глубину, на зов такого же лишённого части себя, как он сам. — «Элурин…»

«Ты не Тэльво!»

«И ты не Элурин…»

«Кто это — Элурин?»

«Мой брат-близнец…»

«Где он?» — Хмурится напряжённо глубина.

Элуред замирает.

«Он… Он…»

«Говори!!!» — Кричит глубина.

«Он умер», — выговаривает Элуред через силу, через ком в горле.

«Врешь!»

«Его больше нет…»

И слезы прорываются наружу.

Он плачет как ребенок, размазывая слезы по лицу. Хочется спрятаться лицом в плащ сестры, но сестры нет, и никто не знает, где она. Он не может прийти со своим горем к отцу, потому что отца тоже нигде нет. Вокруг него пустота.

Элуред плачет, не скрываясь и не прячась — он уже спрятался везде, где мог, даже от самого себя вот прятался несколько дней…

Он один, потому что Элурина больше нет. И даже неизвестно, где брат, в палатах Намо или ушел путем людей! А вдруг брат потерялся до скончания дней, и он остался тут совсем один? Отец – сын двух смертных, хотя бы его судьба известна…

Глубина замирает и кричит, но Элуреда уже не удержать, и слезы льются рекой, пропитывая кафтан и повязку.

Глубина вопит, что он маленький плакса, а Элуреду наплевать. Разрыв по живому ужасно болит, и река из глаз бежит неудержимо, нет ему дела до чужих слов. Ему больно, и он просто плачет.

Глубина в ответ дрожит невыплаканными слезами. Нельзя, нельзя, нельзя плакать! Как ты не понимаешь! Ни на смерть отца, ни братьев, ни товарищей! Нельзя поддаваться слабости! Сопляк, мальчишка, болван!

«А я хочу и плачу, глупый ты…»

Беззвучный крик из глубины перешел в вой и сухие всхлипы.

Он снова здесь, в палатах целителей города Балар. Солнце давно село, его кафтан на груди и рукава совсем промокли, и рядом на койке давится злыми, неумелыми слезами не очнувшийся ещё толком Амрод, Амбарто, старший из двух, теперь Элуред это знает точно. А главное — беззвучного крика больше нет, в голове тишина.

Шатаясь, сын Диора сбегает прочь вдоль по стенке, боясь, что кинется на шею брату по несчастью, чтобы снова пореветь от души, а ещё в ужасе от того, как они с Феанарионом похожи. Стали похожи сейчас.

Он ведь тоже был уверен, что плакать ему нельзя, раз уж остался старшим в семье.

«На несколько дней опоздал. А этот насколько, лет на пятьсот?..»

Потом лекари сказали, что Амрод проспал сутки настоящим сном, не забытьем, и наконец, раны его начали затягиваться. Но прошло ещё полдня, прежде чем Элуред решился снова туда сходить, других хлопот и других раненых в палатах было предостаточно.

Несмотря на вчерашнее, а то и именно потому, ему было не по себе. И не он один побаивался непредсказуемых Феанариони.

Но перед тем опять зашёл к Гвирит. Та кормила грудью одну из дочерей и набросила на себя и нее платок, когда он открыл дверь. И все также тихо плакала, без всхлипов, у нее просто текли и текли слезы из глаз.

Кормила, обмывала дочерей, пеленала, полулёжа, чтобы занять руки, шила для них одежки вместо брошенных при бегстве — и плакала.

В этот раз Элуред сделал то, что ему очень давно хотелось сделать. Он сел рядом и заплакал вместе с ней. И сидел долго-долго, пока не склонилось снова солнце, не сделались глаза сухими и красными, а на душе не стало пусто до звона.

— Спасибо, — прошептала Гвирит. — Я совсем глупая, да, что не могу перестать?

— Это кто тебе сказал? — Элуред так возмутился, что даже плакать расхотелось.

— Это неважно…

— В следующий раз, — сказал оставшийся сын Диора, — возьми грязную пеленку и тресни это неважно по лицу, если оно слов не понимает. К твоим братьям я тоже доберусь потом. Объясню, кому тут нельзя плакать, а кому можно! И запомни, сестрёнка, они тебе не указ. Я предупрежу лекарей и служителей не пускать никого лишнего к тебе.

Он не решился ее обнять, но сжал руку Гвирит.

— Какой ни есть, а я здесь старший из нас, беглецов. Никто из твоей родни не указ ни тебе, ни мне. И тебе я это буду напоминать, сколько потребуется. Словом, бери грязную пеленку и гони их, пусть катятся в болото! В другой раз посылай сразу ко мне и закрывай двери.

Гвирит храбро хлюпнула носом, соглашаясь.

— Рэдо, тебе лежать надо… — Вздохнула она.

— А вот это уже мне решать, — сказал Элуред и бодро поковылял дальше.

Перед дверью в палату Амрода снова себе напомнил, что он здесь старший и лекарь. Не для праздного развлечения идёт туда.

Ну что, взъерошенный Первый Рыжий встретил его прицеливающимся взглядом и вопросом:

— Ты здесь был позавчера?

— Я.

— Ты какого драуга в мою голову полез, наглец?

Хорошее приветствие, Элуред даже растерялся.

— В голову я тебе не лез, — он уже привычно подошёл по стенке и присел на тот же табурет. — Это, знаешь ли, невозможно. Я пришел только туда, куда ты звал. Сам наглец.

— Я тебя не звал!

— Ты звал брата.

— И что?

— Я же тебя слышал все время. Сверху и через четыре палаты. — О том, что вблизи Амрода слышали все, кроме немолодых служителей-атани, он решил не упоминать.

— Почему ты?

— Потому что мой брат-близнец Элурин тоже погиб в Сириомбаре. Вместе с отцом. Я не мог даже перестать тебя слышать. Я пытался.

— И что теперь будешь делать? — Амрод сверлил его взглядом.

Элуред только фыркнул, чувствуя себя очень нелепо на этом допросе.

— Я, знаешь ли, теперь старший в этом приюте безумных. На мне девочка-вдова брата, которая родила сестёр-близнецов прямо на корабле по пути на Балар, да все иатрим и все сириомбарские хадоринги с беорингами. И потом мне идти и надирать уши родне невестки, которые посмели ей указывать поперек меня. А я целитель, раненых и обожженных здесь столько, что лекарей не хватает. Больше всего хочется поплакать побольше в кого-то старшего и умного, но я боюсь, Эрейнион и Корабел меня не поймут, а старшая лекарка Маурвен, сам понимаешь, сейчас сильно занята…

— Сестер-близнецов? — кажется, Амрод из этой беспокойной болтовни разобрал только одно, зато безошибочно. — Девочки близнецы тоже бывают?

— Теперь бывают.

«Что мы тут несём, а?..»

Они помолчали неловко — мрачный рыжий нолдо и растерянный темноволосый эльфинит.

— Что было в Гавани Сириона? — наконец спросил Амрод. — Со мной здесь почти не говорят.

— Разгром. Два балрога и туча орков. Все, кого отсылали, смогли отплыть, но очень многие погибли, защищая их. Если бы не вы, нас взяли бы с наскока и перерезали вовсе… В дальней части города огнем отрезало несколько сотен воинов и твоего брата Маглора. Про них ничего не слышно до сих пор. Прошло почти шесть дней.