Снаружи, на жаре, запах собственного немытого тела показался мне столь же едким, как и ароматы города вокруг. В лавке старьевщика на окраине гетто я обзавелся курткой и брюками, которые сумел подогнать по себе, а также новым пеньюаром для синьорины. Еду я выбрал ту, которую можно было бы легко переварить: белую рыбу, жаренную в собственном соку, тушеные овощи и мягкий хлеб, заварной крем из яиц и молока и полдюжины медового печенья, не такого, правда, сочного, как у Бальдасара, но достаточно аппетитного, чтобы у меня потекли слюнки. Одно я съел сразу, и к тому времени, как нашел дорогу обратно, голова у меня кружилась от сладости. Подойдя к темной лестнице, я окликнул Мерагозу, но ответа не получил. Оставив немного еды на столе, я, прихватив бутылку с разбавленным вином и щербатые бокалы, понес остальное в нашу комнату.

Синьорина наверху уже проснулась и теперь сидела на постели. Она взглянула на меня, когда я вошел, но тут же отвела глаза. Ставни и окна были распахнуты настежь, тело ее лишилось лохмотьев, а свет падал на нее со спины. Впервые за много недель она сочла себя в такой безопасности, что рискнула раздеться, и теперь ее силуэт отчетливо демонстрировал все то разрушительное действие, которое произвело на нее наше путешествие. Там, где плоть ее некогда была мягкой, как плюшевая подушечка, теперь выпирали ключицы, словно деревянные планки, а ребра были похожи на шпангоут корабля с туго натянутой на них просвечивающей кожей. Но более всего досталось голове: в отсутствие тюрбана взгляд помимо воли устремлялся к неровной и жесткой щетине, которая некогда была роскошными волосами, и извилистому продолговатому шраму, начинавшемуся у нее на лбу и протянувшемуся к линии волос.

Долгие месяцы мы старались выжить во что бы то ни стало и потому не особенно раздумывали о будущем. Первоначальный оптимизм, охвативший нас в ту ночь в лесу, рассеялся довольно быстро, стоило нам вернуться на дорогу. Армия вторжения осталась позади, но теперь уже путники готовы были ограбить друг друга с ничуть не меньшим рвением, чем обеспечить собственное спасение, и к тому времени, как мы добрались до порта, чтобы сесть на корабль, идущий в Венецию, большинство судов уже было реквизировано солдатами, хорошенько поживившимися в Риме. В последующие несколько недель, проведенных в душной тесноте, синьорину свалила лихорадка, и я старался лечить ее раны всеми мазями, какие только мог найти, но теперь, в безжалостном свете нашей вновь обретенной свободы, стало очевидно, что этого было недостаточно.

По выражению ее глаз я понял, что она и сама сознает это. Господь свидетель, ее и сейчас нельзя было назвать уродиной: один только разрез и блеск ее зеленых глаз по-прежнему гарантированно привлекли бы внимание любого мужчины на улице. Но в больших городах полным-полно женщин, способных обеспечить себе безбедное существование умением задирать юбки. Это те, кто заставляет вас жаждать большего, нежели кусочек их плоти, управляют домами и поражают воображение своими нарядами. Но для этого они сначала должны полюбить сами себя.

Я занялся едой, раскладывая на столе рыбу, овощи и вино, хотя сумел отыскать на кухне лишь тупой нож и поломанную вилку, которые церемонно водрузил ей на колени, а рядом пристроил чистое платье. Оказавшись так близко от нее, я уловил запах болезни ее матери, исходивший от складок драпировки и полога вокруг кровати. Да, нынешнее утро обнажило куда больше, нежели потерю моей госпожой своего прежнего вида.

– Сегодня воскресенье, – жизнерадостно сообщил ей я. – И мы проспали целых три дня. Солнце сияет с небес, а здешние ростовщики – евреи, дающие справедливую цену за хорошие камни. – Я подвинул тарелку поближе к ней. – Рыба так и тает во рту, хотя приправы недостает. Для начала попробуйте кушать медленно.

Она не шелохнулась, по-прежнему напряженно глядя в окно.

– Вам не нравится? Есть еще заварной крем и медовое печенье, если хотите.

– Я не голодна, – ответила она, и ее голос, обычно звонкий и мелодичный, прозвучал мертво и невыразительно.

Однажды, вскоре после нашего знакомства, она рассказала мне, что раньше на причастии, бывало, долго не могла решить, в каких грехах признаваться в первую очередь; хотя тщеславие, наравне с прелюбодеянием, являлись необходимой и неотъемлемой частью ее рода занятий, сама она полагала своей главной слабостью чревоугодие; с самого детства она любила вкусно поесть.

– Это оттого, что ваш желудок усох. Но стоит вам начать, как соки заставят его раскрыться, – заметил я.

Я вскарабкался на край постели со своей тарелкой и начал есть, давясь рыбой и облизывая соус с кончиков пальцев, сосредоточившись на еде, но искоса поглядывая на ее руки, чтобы не пропустить момент, когда они шевельнутся. Несколько мгновений тишину в комнате нарушало лишь мое чавканье. Еще кусочек, и я предприму новую попытку.

– Ты должен был предупредить меня. – Вот теперь в голосе ее прозвучала сталь.

Я проглотил кусок, чтобы не разговаривать с набитым ртом.

– Предупредить о чем?

Она прищелкнула языком.

– Сколько драгоценных камней у нас осталось?

– Пять рубинов, четыре жемчужины и еще одна большая из вашего ожерелья. – Я умолк в ожидании ответа. – Больше чем достаточно.

– Достаточно для чего? Для чуда?

– Фьяметта…

– Скажи мне… почему ты избегаешь смотреть на меня, Бучино?

– Я смотрю на вас, – возразил я, поднимая голову и в упор глядя на нее. – Это вы отводите глаза.

Вот теперь она развернулась ко мне, и глаза ее были так же зелены и холодны, как те два изумруда, что я заложил, дабы обеспечить нас едой и питьем.

– И? Что ты видишь?

– Я вижу очаровательную женщину, к тому же дьявольски везучую, которая, однако, нуждается в еде и хорошей ванне.

– Лжец. Взгляни еще раз. Хотя, быть может, тебе нужна помощь.

Рука ее скользнула под грязную сорочку, и она вытащила оттуда небольшое зеркальце в оправе из слоновой кости. Бывало, в Риме не проходило и часа, чтобы она со всем вниманием не всматривалась в свое отражение, выискивая в нем изъяны, но когда по пятам за вами гонится сам дьявол, тут уж не до тщеславия, а в трюме грузового корабля зеркала так и вовсе днем с огнем не сыскать. Она покрутила ручку в пальцах, и по комнате рассыпались солнечные зайчики.

– Похоже, Мерагоза продала все, до чего смогла дотянуться, но вот то, о чем она не знала, украсть не сумела. Оно было спрятано между филенками кровати. Когда я была маленькой, мама всегда прятала там деньги, которые зарабатывала сама.

Она протянула мне зеркальце. Оно оказалось тяжелым, но стекло сохранилось достаточно хорошо, чтобы пригодиться. Я мельком заметил чью-то физиономию под огромным безобразным лбом и на миг даже удивился, потому как, в отличие от остального мира, мне не доводится созерцать собственное уродство каждый день. По сравнению со мной синьорина – новорожденная Венера. Правда, на жизнь мы зарабатываем отнюдь не моей внешностью.

– Я смотрелась в это зеркало еще с тех пор, как была маленькой, Бучино. Изучение своего отражения было частью моего воспитания. Зеркало подарил маме один мужчина, который управлял лавкой в Мерсерии. Оно висело на стене рядом с кроватью, и его закрывала маленькая занавеска, чтобы уберечь серебро от солнечных лучей. Под ним была полочка, на которой она хранила склянки с мазями и благовониями, и каждый день она брала меня на руки, чтобы я могла посмотреться в него…

– Голод искажает мир так же сильно, как и потемневшая амальгама, – перебил я ее. – Съешьте что-нибудь, а потом мы поговорим.

Она нетерпеливо тряхнула головой.

– Всякий раз, когда я смотрела на свое отражение, она говорила: «Я делаю это не для того, чтобы ты преисполнилась тщеславия, а потому, что твоя красота – это Божий дар, и его следует правильно использовать, а не бездарно растрачивать. Всматривайся в свое лицо так, словно оно – карта океана, твой собственный торговый маршрут в Индию. Потому что оно принесет тебе целое состояние. Но при этом ты всегда должна верить тому, что говорит тебе зеркало. Пока другие будут осыпать тебя лестью, у него не будет причин лгать».