Она ушла. Арон тоже подсел к столу и тоже выпил.
– Ты понимаешь, Сашок? Ты можешь понять, что ещё ни одну женщину в мире я не любил так, как её. Она – моя судьба. Она моя погибель. Я же к ней прилетел на Новый год, а она оказалась у тебя. Если бы я знал, что она здесь, я бы не прилетел.
– А почему сразу не признался? К чему этот спектакль?
– Это ничего бы не изменило. Ты что, не понял ещё, что она кошка, которая ходит сама по себе. Она всё равно бы легла с тобой. Она всегда делает то, что хочет. А у нас с тобой был бы из-за неё ненужный напряг.
– А может быть, ей дилижанс сделать? – мечтательно задумался Коротков. – Такой, знаешь, старый, добрый студенческий группнячок.
– Не тот случай. Оставим это. С Новым годом тебя, дружище.
– С Новым годом!
Выпить не успели. Вернулась Тамара. Стряхнула с себя снег, постучала каблучками, подошла к зеркальцу, критически оглядела себя.
– Ну и видок у меня. Краше в гроб кладут.
– Не наговаривай на себя. Свежая! Румяная! Красивая! Богиня! – Правда, Арон?
– Более чем, правда.
Тамара перевела взгляд с одного на другого:
– А если вы тут без меня о группнячке сговорились, так я предупреждаю: не смогу зарезать сразу, так зарежу вас во сне. А если не удастся сделать последнее, то я полосну ножом по себе, и вы попадёте в историю. Вам это надо?
– Нам этого с Ароном не надо. – Александр разлил по фужерам шампанское. – Давайте, коллеги, выпьем за Новый год. За такой необычный, такой, может быть, самый насыщенный событиями Новый год в нашей жизни.
Два дня мела пурга, и две ночи Тамара была с Коротковым. И опять Арон не спал, с любопытством вуайериста наблюдая за тем, что происходит на медвежьих шкурах. Он безумно хотел её, безумно любил и безумно её ненавидел.
На третий день они улетали в район все вместе. Короткову нужно было везти в районную больницу годовой отчёт. Доктор сходил к соседу, купил у него жирного барана, порубил на куски, сложил мясо в рюкзак и дал его Арону в качестве компенсации за доставленные другу неприятности.
Гудела комната в общаге. Сварили барана, затарились водочкой и пировали до утра. Пошли кататься с ледяной горки. Арон упал, неловко сев на собственную стопу и получил сложный перелом наружной лодыжки. Его увезли на такси в поликлинику, и обратно он вернулся в гипсе. Снова появилась причина для выпивки – обмывали сложный перелом, и Арон набрался на старые дрожжи до умиления. Он знал, что среди его собутыльников присутствует и тот, который накапал на него в КГБ, но поднимал тосты за бескорыстную дружбу, клялся в любви, целовал всех по очереди, а потом потерял лицо и рассказал то, что рассказывать было не нужно. Он плакал, и его утешали, тайно перемигиваясь и радуясь, что не у них выросли рога, а у него, а больше всего коллеги радовались тому, что была у них теперь нескончаемая тема для сплетен. Кричали, пьяно перебивая друг друга:
– Разворотить бы этой суке очко, чтоб знала!
– Матку ей вырвать за такие дела!
А больше всех брызгал гневной слюной девственник. Он страшно тяготился своей неопытностью и надеялся активным возмущением скрыть от товарищей свою неосведомлённость в любовных делах: «Я бы на твоём месте не выдержал. чтобы мою жарили при мне во все дыры, а я бы терпел?!»
А потом, когда Арон проснулся среди ночи, мучаясь от того, что перепил и наболтал лишнего, на него навалилась такая тоска, что он застонал, как от физической боли, и захотел умереть. Он совершенно ясно осознал, что всё кончено. Понимал, что не сможет больше встречаться с Тамарой, и в то же время не представлял себе, как будет жить без неё. Вот если бы он никому про свой позор не рассказал, тогда другое дело, а теперь… И было мучительно стыдно по той причине, что в глубине души он сознавал, что хоть Тамара и не заслуживала хорошего к себе отношения, но ведь и он не имел морального права рассказывать посторонним про её личную жизнь.
Сломанная нога не хотела заживать – сделали рентген. Плохо совместились края перелома. Снова разломали, совместили, наложили гипс, и так он хромал до самой весны и ходил с тросточкой. Но не только мучила нога, гораздо сильней беспокоило качественно новое ощущение жизни. Он не испытывал душевных мук, он ощущал пустоту. Что он конкретно утратил, он сказать не мог, зато он точно знал, что он приобрёл. А приобрёл он злобную тоску и почти непреодолимое желание выпить. Он боролся, как мог.
В состоянии вечного подпития он ухитрился погасить долги по зачётам и выйти на государственные экзамены, но вместо того, чтобы готовиться к экзаменам, пил запоем, и только когда осталось совсем уж мало времени на подготовку, он неимоверным усилием воли заставил себя отказаться от ежедневных возлияний и взялся за учёбу. К немалому удивлению многих, он сдал экзамен по внутренним болезням на пятёрку. Второго экзамена по хирургии он не боялся, – пять лет посещал хирургический кружок и мог ответить практически без подготовки.
Он шёл по коридору главного корпуса института, слегка хромая и опираясь на тросточку.
– Хромой Тимур! – знакомый голос за спиной.
Обернулся и увидел Тамару.
– Я хотела сначала крикнуть тебе Жофрей де Пейрак, но потом вспомнила, что у него был шрам на щеке. Ты помнишь Жофрея? Он такой мужественный. Ты помнишь этот фильм?
– Я помню фильм «Анжелика и король», но у меня нет ни мужества, ни шрама.
– Придёшь сегодня? Я по тебе соскучилась, а ты?
– Я умер без тебя, – у Арона задрожали губы, но он справился с волнением и выровнял лицо.
– А я тебя ночью реанимирую.
– Ты – ведьма! Ты самая красивая ведьма на земле. Приду, конечно.
Арон не целовал её. Он её вылизывал. Он вылизал ей лоно, подмышки, грудь, ладони и подошвы. Он обезумел от любви.
– Знаешь, чего я хочу? Я хочу стать маленьким, как недоваренная макаронина, залезть в тебя и никогда из тебя не выходить.
– Ты изменился. В тебе теперь больше нежности, чем секса.
– Тебе это не нравится?
– Я сама не знаю, что мне больше нравится. Всё зависит от настроения.
– Или от каприза.
– Или от каприза. Иногда хочется, чтобы меня грубо взяли, почти изнасиловали и сделали больно, а иногда хочется так, как сегодня.
Утром моросил дождь. Он промок. Сидел в мокрой одежде в библиотеке, но его не беспокоил телесный дискомфорт. Его беспокоило только одно: как не умереть от нетерпения и дожить до вечера, чтобы снова увидеть её.
Арон пришёл к ней, как они и договаривались, после десяти, но Тамары не оказалось дома. Не ночевала она дома и на второй, и на третий день. Он понял, что она избегает его, и не пошёл больше к ней – боялся показаться навязчивым. Надеялся примерным поведением заслужить её расположение. Через несколько дней подкараулил её на улице возле кафедры и как бы случайно пошёл ей навстречу. Тамара нестарательно сочиняла ему про чью-то защиту диссертации, про чей-то банкет по этому поводу, про ночёвку у своей приятельницы, и такой холод был в её глазах, что он всё понял и ушёл, не вникая в суть её болтовни.
Её нелюбовь к нему была настолько очевидна, что не требовала разъяснений. «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит», – сказал сам себе Арон и не впал на этот раз в запой, а уселся за учёбу. И он бы сдал, конечно, экзамен, и получил бы диплом, если бы не заехал к ним в общежитие доктор Ерофеев. Он жил в их комнате, год назад окончил институт, и теперь, приехав в город по делам, коротал вечер со студентами.
Уже распили не одну бутылочку, уже раскраснелись и уже не говорили, а больше кричали, перебивая друг друга.
– Представляете, – Ерофеев терпеливо ждал, пока все успокоятся и будут слушать его, – представляете, встречаю сегодня Тамарку, – она тут в аспирантуре зацепилась на инфекционных болезнях, представляете? Я с ней здороваюсь, а она смотрит на меня, как будто впервые меня видит. Вот, сучка.
Его пнули под столом ногой, чтобы он замолчал, но Ерофеев не понял намёка:
