– Арону Пинчику не везло в любви. Он и не скрывал последнего обстоятельства от друзей и, зная, что лучше самому посмеяться над собой, чем это сделают другие, превентивно шутил по поводу своих неудач на любовном фронте, уверяя, что ему не везёт в любви «хронически» и что виной всему является его полнота.

«Ну как в такой жиртрест может влюбиться порядочная женщина, – говорил он, – если с меня можно рисовать рекламный плакат «Счастливое детство»?

А между тем этот полный человек среднего роста с интеллектуальными глазами навыкате был круглый отличник, и ему прочили по окончании института место на кафедре оперативной хирургии. А, кроме того, он заслуженно носил на груди значок мастера спорта по стендовой стрельбе, знал наизусть поэта Игоря Северянина, и ещё он мог за две минуты запомнить число, состоящее из тридцати цифр. Плюс к вышеперечисленному Арон был мил, остроумен и необычайно коммуникабелен. Ну чем, казалось бы, не жених? Ходили даже упорные слухи о его солдатской неутомимости и изобретательности в постели, но и эти украшающие любого мужчину характеристики почему-то не благоприятствовали его сердечным делам.

В десятом классе он влюбился в Свету. Она была дочерью заместителя капитана китобойной флотилии «Слава», и нужно ли говорить, что бедному еврейскому мальчику с одесского Привоза дали такой категорический отлуп, что он на всю жизнь после этого возненавидел всех Свет на свете. Он так и говорил, не забывая каждый раз извиняться за тавтологию: «Ненавижу всех Свет на свете».

Вторую его любовь, уже в медицинском институте, Инну – беленькую и кудрявую, как херувим, увёл практически чуть ли не из-под венца его соплеменник – студент из Винницы, еврей, похожий на кинематографического гангстера.

Роман с третьей его пассией – измождённого вида балериной – окончился большим конфузом. Ларису Арон любил со страстным сюсюканьем и умышленно облагораживал её болезненную худобу обтекаемым определением «субтильность». «Она неземная, – говорил он убеждённо, – мышка оставляет больше в унитазе, чем она». Где он видел мышку, какающую в унитаз, неизвестно. Известно лишь, что Арон, восхищённый удивительно деликатной выделительной функцией подруги, стал ласкательно называть Ларису мышонком. И один студент, ироничный и художественно одарённый, вдохновлённый фекальным феноменом Ларисы, нарисовал на большом листе ватмана симпатичную мышку с выпученными от усердия глазами. Мышка сидела на унитазе (отсюда и усердие в глазах), и на её тонюсеньких лапках были надеты пуанты. Арон так обиделся, что перестал здороваться с художником. Он не здоровался с ним до тех пор, пока не застал свою возлюбленную в объятиях такой же лесбиянки, как и она.

Четвёртый роман чуть было не окончился женитьбой, но подвела непруха. Арон волочился за дочерью директора мясокомбината Татьяной. Почему он рубил сук не по себе, почему зарился на невест не из его круга, было непонятно. Ну, ожёгся на китобойной флотилии «Слава», ну убавь пыл, ну умерь аппетит, так нет же: он с упорством, достойным лучшего применения, пытался любым способом влезть хотя бы на краешек высокого прожиточного минимума. И всё было уже на мази, и уже был вхож в дом, и родители барышни смирились с мыслью выдать дочь за этого голодранца, но тут вмешался его величество случай, и Гименей, уже готовый принять молодых в свои объятья, пошёл на попятную.

По одёжке встречают. Чтобы хоть как-то скрыть истинные размеры нищеты, Арон решил приодеться для представительства. Слетал в Москву, купил в магазине «Прага» дефицитные в провинции женские гарнитуры и стал не без успеха перепродавать их в Перми. Он наварил себе уже на хороший костюм и даже заказал в ателье его пошив, но шли по рынку его потенциальные родственники, а жених стоял, обвешанный женскими трусами и комбинациями. Несостоявшаяся тёща, дабы упредить дальнейшие объяснения, подошла, пощупала товар и ядовито справилась о цене. Вопрос прозвучал как приговор. Не дослушав ответ, повернулась, взяла мужа под локоток и удалилась, возмущенно покачивая бёдрами.

Пятый роман реабилитировал Арона за все предыдущие неудачи. Он привёл в общежитие такую красавицу, что все ахнули. Ахнули, прежде всего, потому, что она была выше Арона на целую голову.

– Как это тебе удалось закадрить такую малышку? – сквозь незатейливый юмор студентов совершенно определённо просматривалась чёрная зависть к самцу-сопернику.

– Нужно уметь вовремя попадать под карандаш.

– Под карандаш к кому?

– Кайн комментар, – отрезал Арон.

Арон не рассказал историю своего знакомства с новой пассией не по причине врождённой скромности, а потому, что он только что дал расписку о неразглашении содержания беседы либеральному сотруднику «серого дома» – так называли жители областного города помпезное здание, расположенное в конце Комсомольского проспекта.

За неделю до вызова в серый дом приказал долго жить большой друг Советского Союза Президент Египта Гамаль Абдель Насер. Арон купил газету «Труд», пришёл в общежитие, улёгся поудобнее, прочитал душераздирающий некролог под портретом Насера в траурной рамке, сказал без особого возмущения: «Не понимаю причину траура. О ком вообще скорбит наш советский народ? Забыли, как этот верный друг нашего народа крокодилов коммунистами кормил? – Арон смял газету и отправился в туалет: – Пойду, обойдусь в клозете посредством портрета усопшего вождя».

А через неделю Арон был вызван в серый дом (здание КГБ – прим. редактора). Он сидел в коридоре, ожидая вызова, и косил глазом на повестку в руках присевшей рядом с ним преступницы. В том, что молодая женщина не по своей воле пришла в непопулярный в народе дом, не было сомнений. Ну не на свидание же она пришла к следователю? На любовное свидание не вызывают дам повесткой.

– Как вы считаете, Тамара, нас ждёт расстрел или десять лет лагерей с поражением в правах без права переписки?

– Заглядывать в чужие повестки неприлично.

– Я хотел перед исполнением приговора узнать ваше имя. А ещё я хотел у вас спросить, какую песню мы с вами гордо пропоём в лицо палачам, поднимаясь на эшафот: «Варшавянку» или «Замучен тяжёлой неволей»?

– Петь будем «Марсельезу», – она улыбнулась, и Арон с радостной обречённостью осознал, что он влюблён. Влюблён так погибельно, как никогда раньше.

– У вас любимый мной пушок над верхней губочкой, что говорит о вашем скрытом темпераменте. А ещё мы будем кричать им в лицо: «Сатрапы!» – Он сообразил, что комплимент по поводу пушка над губой может быть расценён как сомнительный, и «сатрапами» умышленно увёл её от ответа.

– Вы – доктор?

– Как вы узнали?

– По глазам. Я – ведьма и всё узнаю по глазам. Так я угадала? Вы – доктор?

– Без пяти минут. А вы?

– А я уже.

– Уже доктор?

– Уже на кафедре инфекционных болезней.

– Почему я вас не знаю?

– Я живу в другом общежитии. Меня взяли в целевую аспирантуру.

– Вы такая породистая.

– Это интересно. С этого места поподробней, пожалуйста.

Открылась дверь, и Арона пригласили в кабинет. Приятной внешности следователь с внимательными глазами представился:

– Василий Иванович, – он улыбнулся, – легко запомнить, как Чапаев.

Василий Иванович погасил улыбку и спросил:

– Вы не помните, что вы сказали по поводу смерти президента Египта.

– Не помню.

– Странно, а говорят, что у вас хорошая память. Тридцатизначное число за две минуты запоминаете, Игоря Северянина наизусть помните, а что сказали неделю назад, не помните.

– Но я, же правду сказал?

– А кому она нужна эта ваша правда? Вы – человек, которому государство даёт высшее образование. А как вы благодарите страну за то, что она вас учит, даёт вам стипендию? Вы что, не понимаете, что существуют интересы нашего государства в данном регионе, что есть такое понятие, как большая политика, не понимаете? Для чего тогда вы изучаете научный коммунизм? Для того чтобы своей болтовнёй подрывать основы? – Василий Иванович прибавил громкости и менторским тоном со значительными паузами между словами отчеканил: – запомните и зарубите себе на носу: если на первой странице газеты есть некролог, значит, так нужно! Это вам понятно? Никто вас не обязывает скорбеть и надевать на себя траур, но и неуважительно отзываться об умершем президенте вы не имеете права! Вы не только президента оскорбили, вы в его лице оскорбили весь дружественный нам египетский народ! Вы знаете, что с вами сделали бы за ваши откровения в тридцать седьмом? Знаете?