– Я больше не буду. Я обещаю вам, что никогда больше не позволю себе неуважительно отзываться о друзьях нашего государства и никогда больше не буду подвергать сомнению политику нашей коммунистической партии.
«Какая сука, интересно, меня вложила? – гадал Арон. Он изобразил покаяние, сделал грустные, как у таксы, глаза. – разберёмся потихоньку. Сейчас нужно выкрутиться и выйти без наручников из этого кабинета, а там разберёмся».
Арон расписался за неразглашение содержания беседы, вышел на улицу и подождал Тамару.
– Расписались за неразглашение?
– Расписалась.
– А вас за что?
– За то, что хорошо отозвалась о диссидентах. Призналась студентам, что читала самиздат. А вас за что?
– За то, что плохо отозвался о покойном ебипемском президенте.
– Здорово мы с вами соблюдаем неразглашение, правда? А ебипемский – это класс!
– Нужно это дело обмыть. Тяжёлые моральные переживания замечательно нивелируются алкоголем. Пойдём ко мне в общагу?
– Нет, если уж в общежитие, то лучше ко мне. Я одна живу. Вы не успели мне рассказать, по каким признакам вы определили степень моей породистости. Я просто умираю от любопытства.
Они посидели в кафе «Дружба» и набрались там славно. А когда зашли к ней в комнату, он продолжил незаконченный комплимент.
– У тебя хрупкий верх и пышный низ. Тоненькая шейка на фоне крутого бедра – это стопроцентный признак породы. Ты себе не представляешь, как я тебя люблю.
Рядом с кроватью у Тамары стояла пол-литровая банка с жёлтым раствором.
Перехватила его заинтересованный взгляд.
– Для дезинфекции.
– Ну не для питья же применяют фурациллин, – продемонстрировал знание фармакологии Арон и выключил свет. Светили уличные фонари, и в комнате было почти светло. Сладко заныло сердце в предвкушении счастья. Он видел, как она раздевалась, как, не стесняясь, достала вату из тумбочки, деловито опустила её в банку с дезинфицирующем раствором, отжала и, широко раздвинув ноги, протерла себе низ. Потом присела на корточки, взяла его возбуждённое в руки и тщательно обработала ваткой тоже.
«Как я буду целовать её там, – думал он, – фурациллин горчит».
И она, словно читая его мысли, сказала нараспев:
– Горечь, горечь, вечный привкус на губах твоих, о страсть!
И, странное дело, эта деловитость, похожая на подготовку к операции, не только не погасила его, но, наоборот, усилила наполнение. Он сгорел на ней в одно мгновение, но не расстроился по этому поводу – знал, что буквально через пару минут он будет снова в полной боевой готовности.
Птицей пролетела ночь, а он всё ещё не насытился ею.
– Ты слишком твёрдый, – сказала утром.
– Впервые слышу, что хорошая эрекция – это недостаток.
– Для меня – да. Во-первых, ты больно загибаешь мне, сам знаешь чего, не хочу гинекологических терминов – они убивают желание, а во-вторых, представь: ты берёшь пробирку и вставляешь в неё карандаш – он легко, почти не касаясь стенок, проходит внутрь и остро упирается в дно. Теперь попробуй вставить в ту же пробирку недоваренную макаронину такого же диаметра, как карандаш. Она тоже войдёт внутрь, но будет при этом чуточку изгибаться, распирая стенки и максимально задействуя все эрогенные точки моей пробирки.
– Твоя проблема легко решаема. Тебе нужно спать со стариком.
– А ты думаешь, в целевую аспирантуру, где громадный конкурс, можно попасть, минуя макаронину? Ты производишь впечатление милого циника, и так оно и есть, но ты циник в жизни и романтик в любви. Все, повторяю, все более или менее симпатичные аспирантки попали на кафедру через постель. И если ты увидишь молодую, приятную докторицу наук, знай, мой милый, что эта жрица науки начала свою карьеру в горизонтальном положении. Ты меня ревнуешь?
– Я его покалечу. Я кастрирую этого старого козла.
– Ой, какие мы страшные! Ой, какие мы собственники. А ты знаешь, кто я? Я кошка, которая ходит сама по себе. У Киплинга кот гуляет сам по себе, а я киска, но тоже сама по себе. Я никого не люблю. Привыкай к этой мысли и не обижайся. Повторяю ещё раз: я никого не люблю! Я сексуальная машина, я необычайно одарена в этом смысле. Я – Моцарт половой любви. Я могу, не дотрагиваясь до себя руками, одними мыслями об этом, одним воображением получить божественный кайф абсолютной сексуальной законченности. Я приплываю со страху на качелях, на каруселях, при взлёте и посадке самолёта. Я стараюсь не садиться в трамвае, потому что от вибрации деревянного сиденья я взрываюсь такой непередаваемой сладостью, что боюсь застонать, задёргаться и обратить на себя внимание пассажиров. Я не могу ходить босиком по скошенной траве, и не потому, что колет стерня, а потому, что где-то на подошве у меня есть точки, при раздражении которых у меня начинает пульсировать кровь под животом. Я стараюсь не направлять туда струю воды в душе, потому что, как только тугая струя ударит меня, раздвигая горячим потоком лепестки, я переживаю такое чудесное тремоло внизу, что хватаюсь за стенку, чтобы не упасть. Я умело скрываю судороги на экзаменах, когда остаётся совсем мало времени, и я боюсь, что не успею дописать контрольную. Если бы кто-нибудь внимательно понаблюдал за мной, он сам бы излился в штаны. Представь, – Тамара смеялась, и у неё заманчиво дрожал тёплый мрамор груди с розовой ягодкой соска на вершине, – я сижу с лицом отличницы и, наклонив голову, старательно пишу. Потом смотрю на часы, вижу, что времени в обрез, начинаю в нетерпении сводить бёдрами и с ужасом ощущаю приближение конвульсий. Я пытаюсь не позволить им без моего разрешения удовлетворить меня, но они неумолимо приближаются, и тогда я сильно сжимаю ягодицы и, сидя неподвижно, душу в себе содрогающие меня спазмы. Сижу себе, не двигаясь, и вдруг делаюсь красной – красной. Единственное, с чем не могу совладать, – это с ресницами. Веки дрожат во время прихода. Не в обиду будь вам мужикам сказано, но вот это тщательно скрываемое соло по силе наслаждения, пожалуй, предпочтительнее дуэта.
– Верю, но ты же не можешь ежедневно кататься на карусели, взлетать на самолёте и писать контрольные. Остаётся душ. Этого конкурента я легко устраню. Когда я на тебе женюсь, я выломаю душ к такой матери и оставлю тебе только ванну.
– Мы так не договаривались. Я знаю, что тебя удивила моя обыденная деловитость перед постелью, ну прямо как перед операцией – эта баночка с фурациллином и взаимная обработка тел дезраствором. Не знаю, что ты про меня подумал, но знай, что я далеко не с каждым лягу в постель, но если уж лягу, то дам. А кому, куда и сколько – это моё дело. Устраивают тебя такие отношения?
– А можно я утрачу остатки романтизма, стану циничным не только в жизни, но и в любви и дам тебе соответствующий ответ?
– Можно.
– Возлюбленная моя! Я буду тебя так драть, что у тебя не хватит денег на фурациллин и не останется сил для недоваренных макаронин.
Медовый месяц длился недолго. Они не успели друг другу надоесть и пресытиться в постели. Арон похудел килограммов на десять, стал жёстче лицом и значительно мужественней на вид. Неизвестно, сколько времени продолжалась бы идиллия, но опять вмешался рок, и их разлучили.
Тамара не выполнила своего обещания и разгневала своим непослушанием даже такого либерального сотрудника серого дома, как Василий Иванович. Она больше не отзывалась тепло в присутствии студентов о диссидентах – это было бы в высшей степени неразумно, но она ухитрилась оставить на кафедре в столе самиздатовскую книжку то ли Даниэля, то ли Синявского, и её тут же вложили коллеги. Это был пик хрущёвской оттепели, и с ней опять поступили гуманно. Её не сдали в психушку и даже не выгнали из аспирантуры, но выслали на три месяца на самый север области в качестве рядового врача инфекционного отделения районной больницы.
Арон сдал зимнюю сессию на отлично и помчался к Тамаре. Он не предупредил её о приезде. Не предупредил не только потому, что хотел сделать ей сюрприз на Новый год, а потому ещё, что он знал, что ей было строго запрещено в течение трёх месяцев покидать место ссылки. Это означало, что его любовь будет на месте всенепременно. Двенадцать часов он добирался поездом до Верхнеильинска, всю дорогу цитируя про себя любимые, и такие сейчас актуальные для него стихи: «Трясясь в прокуренном вагоне, он стал бездомный и смиренный», а особенно волновали строчки: «С любимыми не расставайтесь, всем сердцем прорастайте в них и каждый раз на век прощайтесь, когда уходите на миг». Потом он болтался пару часов на стареньком Ан-2 над заснеженной тайгой. Синими сумерками добрался до районного центра, забежал в магазин, купил алкоголь и закуску и направился к ней в гостиницу. Тамары в номере не оказалось, и он ждал её в стылом вестибюле. Наступила ночь, а она не пришла.
