Прозвенел звонок, он словно разбудил всю школу и одновременно успокоил четвертый «А» класс. Дети, утомленные и раскрасневшиеся, вышли из класса. Нина осталась сидеть, закрыв лицо руками. Ей было страшно. «Боже, какой ужас! Какой кошмар!» – причитала Елена Львовна, не находя никаких других выражений для случившегося.

Лена Кулькова возбужденно затараторила: «Елена Львовна! Идите и расскажите всё Горшковой. Стыд-то какой! Куда мы попали?»

Елена Львовна решила пойти к директору. Она задумалась, вспоминая свое школьное детство и студенческие годы. Коренная москвичка, она, живя в этом огромном многонациональном городе, еще никогда не испытывала ничего подобного. Да, она слышала от многих своих друзей о некоторых конфликтах по поводу национальности, что даже во многие институты евреев не принимают и на работу не берут. Но это всегда касалось кого-то, а не ее. А она математик. Ей нужны достоверные факты. И если она сама такого никогда не наблюдала, то и верить никому не собиралась. Здесь же дело коснулось ее лично. «Елена, успокойся! – сказала она себе, встряхнув головой, как бы убирая сон. – Это же – дети! Что они понимают? Никакой паники! Надо поговорить с Горшковой и вызвать родителей. Особенно родителей этой самой Лешиной. Вот что значит, когда в стаде заводится паршивая овца. Наверняка, эта Лешина получила такое “наследство” от своих родителей». Так – спокойно, уверенно и зная, чего хочет – Елена Львовна переступила порог кабинета директора школы.

Товарищ Горшкова была очень занята. Она должна была принимать участие в городской конференции учителей на тему «Коммунистическое воспитание молодежи» и как раз готовила доклад, когда в кабинет вошла Штиль.

– Что вы хотели, милочка? – дружелюбно глядя поверх сидящих на кончике носа очков, спросила Горшкова.

Елена Львовна поведала директору о случившемся и попросила вызвать родителей детей, принявших участие в таком безобразии, в школу.

– Зачем же так сразу? Зачем же по каждому пустяку вызывать родителей? – голос Галины Ивановны прозвучал несколько раздраженно.

– Но, Галина Ивановна, это не пустяки. Мы говорим на педсоветах о воспитательной работе в духе Интернационала, о задачах партии и закрываем глаза на подобное.

– Милочка, дети растут, им же надо куда-то выплескивать свою энергию.

– Вы считаете, товарищ Горшкова, что это нормально? Хорошо, я буду говорить об этом инциденте и о вашей реакции на всё это в РОНО.

– Ах, напугали, милочка! – взгляд Горшковой стал жестким и даже колючим. – Я – заслуженный учитель Российской Федерации, мне осталось полгода до пенсии. Неужели вы думаете, товарищ Штиль, что кто-нибудь станет слушать ваши речи и связываться со мной? Вы только что начали свою трудовую деятельность, в ваших ли интересах портить себе репутацию? Вы – молодой специалист, и от характеристики, которую вы получите в нашей школе, зависит ваше будущее. Разбирайтесь сами со своими проблемами и не втягивайте меня. А теперь оставьте меня в покое, я должна готовиться к докладу.

– Всё понятно, – тихо и медленно произнесла Елена Львовна, снова вспомнив все разговоры на национальную тему, которые слышала в институтских коридорах и из рассказов друзей. – Впрочем, что я должна была ожидать от директора школы, когда везде и всюду поступают так, даже на уровне правительства?

– Милочка, с такими выводами вы сами подпишите себе смертный приговор! – выкрикнула Горшкова, затем подошла к двери и открыла ее, как бы тем самым выгоняя коллегу.

Последующие уроки математики повторялись с методической точностью. Для Елены Львовны войти в класс, в котором ее ждал четвертый «А», было равнозначно тому, чтобы войти в клетку к тиграм. Она каждый раз переступала порог класса, глубоко вздохнув и закрыв глаза. Сначала бывало объяснение новой темы, затем ее закрепление примерами и задачами. Во время объяснения голос Елены Львовны заметно дрожал, движения у доски были неуверенными. Стоя спиной к классу, она ежеминутно оборачивалась, как бы ожидая удара. Во время закрепления темы одна часть класса закрепляла свои знания, вторая же во главе с Клавой Лешиной – закидывала Елену и Нину принесенными с собой шкурками от апельсинов и разным прочим мусором, который в достаточном количестве обнаруживался в любом школьном рюкзаке.

Нина возненавидела свой класс и уроки математики, которые, слава богу, были только два раза в неделю, правда, по два часа. Один раз она решила просто сбежать с урока. Но ее поймала в коридоре Горшкова:

– Гольдберг, ты куда? Ну-ка немедленно иди на урок, иначе тебе будет плохо.

– Я не хочу на урок, Галина Ивановна, я боюсь. Знаете, что у нас творится на уроке математики? – Нина умоляюще посмотрела на Галину Ивановну.

– Не знаю и знать не хочу. Урок есть урок. Если ты будешь сбегать с уроков, то мне придется написать письмо на работу твоим родителям. Ты же не желаешь своим родителям такого позора? Не так ли? – примиряюще улыбнулась Горшкова. Нина согласно кивнула головой и поплелась на урок.

В один из субботних вечеров в доме Нины собрался семейный совет. Надо было что-то делать, что-то решать. Было совершенно очевидно, что оставлять происходящее так, как есть, невозможно. Олег громко сокрушался, что он совершеннолетний, а то бы он давно набил морды обидчикам своей сестры. Нина посмотрела на брата и впервые горько пожалела, что он на столько лет ее старше. Борис, испытующе глядя на Лялю, произнес: «Вот тебе, Лялечка, и Родина, наше социалистическое отечество. Мы здесь все одинаково равны и у всех есть одинаковые права». Ляля, никого не слыша, была в своих мыслях. Надо что-то предпринимать. Но что? Она обязательно пойдет к Горшковой и заставит ее вмешаться и прекратить эти безобразия. А иначе она, Ляля, будет жаловаться в Городской отдел народного образования ГорОНО[2] или горисполком. Она это так не оставит. Ляля поставила близких в известность о своем решении и на следующий день пошла в школу.

Горшкова была с Лялей любезна, но не забыла пожаловаться на поведение Нины, которая, такая-сякая, хотела сбежать с урока математики. На все доводы и угрозы Ляли Горшкова ответила, что никто не будет вмешиваться в эти дела и что самое оптимальное было бы – перевести Нину в другую школу.

Нина с радостью восприняла эту новость. Конечно, большой вопрос, что ее ждет в новой школе. Но дальше так жить она не может. На следующий день после уроков Нина пришла в кабинет Елены Львовны и поведала ей, что перейдет учиться в другую школу. Елена Львовна печально взглянула на свою ученицу и еще более печально произнесла: «Ты хочешь, чтобы я с ними осталась совсем одна?» Нине стало очень стыдно за свое решение и за свою радость скорого освобождения. Как она, Нина, могла согласиться с мамой? Как она может оставить Елену в классе совсем одну? Она пришла домой и заявила, что никакого перехода в новую школу не будет.

Через пару недель весь класс замер от удивления, когда на урок математики пришла совсем другая учительница, высокая, с широкими плечами и большой грудью, с пучком на голове и толстой деревянной указкой, чем-то даже похожая на Зинаиду Александровну. Как оказалось, Елена Львовна срочно уволилась из школы и ушла работать учителем математики в техникум, который сама когда-то закончила.

Для Нины наступило время счастья, когда всё пошло своим чередом. Ни о каких антигольдбергских выступлениях не могло быть и речи: новая училка была очень строгой и не терпела малейшего шепота. Но если уроки математики превратились теперь для Нины в часы покоя, то перемены – в минуты кошмаров. Если Гольдберг оставалась на перемене стоять у стенки, то ее никто не трогал. Стоило ей двинутся с места и пойти по школьному коридору, мальчики во главе с Клавой и ее «правой рукой» Сергеем Кутиковым сразу же окружали ее, начинали толкать в спину, дергать за волосы и кричать: «Убирайся в Израиль!» В результате Нина старалась перемену простоять на месте и лишь со звонком шла на занятия в другой кабинет. Из-за этого она всё время опаздывала, приходила на минуту-две позже учителя и постоянно получала нагоняи от преподавателей и замечания в дневник. Говорить же с родителями о своем положении она уже не решалась, зная, как отреагирует мама: «И почему ты, дрянная девчонка, не согласилась перейти в другую школу?»