– С немцами у них подписан мир, Петроград и так фактически в их власти. Германцы не берут город только по одной причине, чтобы не кормить кучу голодных, – заявил генерал Брюмер.

– Согласен с Вами, – кивнул Николай Михайлович.

– Так вот, Урицкий предъявил мне декрет, согласно которому я должен покинуть Петроград и переселиться в Вологодскую губернию. В списках я нашел тебя и Митю, и Его императорское Высочество Павла Александровича. Обрадовался, что буду не один. В Вологде у меня бывшие сослуживцы, они помогли с жильем, дали твой адрес.

– Ты устроился?

– Да. Сначала я квартировал пару дней у одного доброго человека, и буквально неделю назад снял комнату в доме купца Попова на Дворянской улице.

– О, на Дворянской. – протянул Брюмер.

– Там сейчас живет весьма знаменитая публика, располагается посольство Соединенных Штатов, говорят, что готовится к переезду посольство Франции, ждут окончания учебного года, – дополнил Николай Михайлович, – Я видел в городе секретаря посольства графа де Робиена, – он мне рассказал новости, и я даже пригласил французов посетить моё скромное жилище.

– А британское посольство здесь есть? – напрягся Георгий Михайлович.

Ему очень не хотелось снова встречаться с поверенным в делах Линдлеем. Он толком не знал, удалось ли англичанам перебраться на сторону белых.

– Да, какие-то англичане есть, но не те, что были в Финляндии. Робиен рассказывал мне, как Линдлей бросил союзные миссии в Таммерфорсе на произвол судьбы и перебежал к белым.

– Это вполне в его характере, – усмехнулся Георгий Михайлович, – Я бы хотел вызвать Линдлея на дуэль. Жаль, что он в Лондоне, а не в Вологде, я бы не промахнулся.

– Как знать, брат, может быть тебе еще предстоит с ним встреча по приезду в туманный Альбион к семье.

– Я очень на это надеюсь, – вздохнул Георгий Михайлович, – но из Вологды до Англии на тысячу с лишним верст дальше, чем из Гельсингфорса. Кстати, а где остановился Великий князь Павел?

– Насколько я знаю, – ответил за патрона генерал Брюмер, – его нет в Вологде.

– Эта его новая жена, графиня Гогенфельзен выхлопотала ему больничный режим, и он остался в Петрограде, – раздраженно заметил Николай Михайлович.

– Во-первых, брат, Великий князь Павел за свой брак, совершенный вопреки высочайшей воле, прощен государем, его вторая жена признана при дворе и получила титул княгини Палей. Твои эскапады относительно нее напрасны. Она – любящая жена и мать его детей. Вполне логично, что она будет заботиться о своем муже, тем более, что его здоровье и на самом деле расшатано. Я слышал, что у него в желудке находили раковые язвы. Это серьезный повод, чтобы остаться в Питере.

– Все равно я считаю ее выскочкой и разведенкой, – не согласился Николай Михайлович, – такие, как она разрушают единство правящего дома.

– Теперь уж это все равно, – с тоской заметил Георгий Михайлович.

– Теперь – да, но не тогда. Великому князю надо быть разборчивее с женщинами, в семью не должны входить кто попало. Кровь царской семьи священна, и всякие примеси просто недопустимы.

– Старый холостяк, ты опять сел на любимого конька, – засмеялся Георгий Михайлович, – оставим это, в конце концов Великий князь Павел был вдовец, и его сердце оказалось свободно для любви.

Михайлович старший только махнул рукой.

Вернувшись к себе, бывший Великий князь Георгий принял ванну и, уединившись в своей комнате, стал писать письмо дочери в Лондон:

«Здравствуй, прелесть моя собственная, Ксения!»

Любящий отец задумался: какая она теперь, его дочь. Последний раз он видел ее в июле 1914 года незадолго до начала Великой войны, ей тогда было почти одиннадцать лет, маленькая девочка с кудряшками.

В то лето Ксении оказался противопоказан жаркий климат Крыма, и она с матерью и старшей сестрой отправилась на курорт в Англию. Потом началась война, и семья Великого князя осталась за границей. Георгий Михайлович регулярно получал от супруги письма. Были там и трогательные фотографии всех трех его женщин: жены и дочерей. Иногда писали и сами дочери.

Он видел, как девочки растут, становятся настоящими красавицами, особенно младшая, Ксения. В августе 1918 года ей исполнится пятнадцать лет. Как жаль, что он не сможет сделать ей подарок, но обязательно поздравит в письме, ведь она – его главная любовь в это ужасное время.

Ксения была очень похожа на отца. С каждой новой присланной с оказией фотокарточкой он все больше понимал: в этом мире у него кроме дочерей ничего больше не осталось.

С началом войны отдалившись от семьи, Георгий Михайлович всего себя отдал служению Родине. Он в качестве генерал-инспектора болтался по фронтам, писал царю честные доклады о скверном состоянии дел, предупреждал о необходимости формирования нового правительства, облеченного доверием народа. Письма эти ложились под сукно. Николай Второй с недоверием относился к «Михайловичам», особенно к «ужасному дяде» Николаю, которого считал опасным либералом.

В 1917 году, находясь в Финляндии, он мог легко уехать в нейтральную Швецию. Мечтал ли Великий князь Георгий воссоединиться с семьей? Конечно! Но почему же тогда не сделал этого? Кто теперь знает?!

Возможно, его отношения с женой Марией Георгиевной были далеки от трогательной взаимности, которую супруги демонстрировали на людях и во время съемки парадных портретов. Злые языки говорили, что в Лондоне Великая княгиня имела непозволительно тесные контакты с одним из офицеров свиты. Слухи, слухи. Может быть, он верил им и старался оттянуть момент встречи и неминуемого объяснения. В итоге, время было потеряно, роковая случайность вызвала арест и ссылку в Вологду.

«Я переехал на новую квартиру, и теперь у меня чудная комната, электрическое освещение, прекрасная ванна и WC», – сообщал великий князь дочери. – Просто возмутительно, что со всеми нами проделывают: нас обратили в каких-то ссыльных, которых безо всяких причин перегоняют с одного места на другое. Меня сослали в Вологду безо всякой вины, только за то, что я Романов и не революционер. Я присягал перед крестом и Св. Евангелием и умру, верный моей присяге. Они всех нас мучают за то, что мы любим Россию.»

Он был наивен в своих упреках, находился в плену иллюзий и не понимал, что ссылка в Вологду означала для него и остальных ссыльных Романовых начало пути на эшафот.

Посол Франции был весьма удивлен, когда третий секретарь посольства граф де Робиен доложил ему, что видел в городе бывшего Великого князя Николая Михайловича. Жозеф Нуланс был убежденным республиканцем, но игнорировать общество Николая Михайловича не мог.

Великий князь был действительным членом Французского Института, одной из самых уважаемых научных организаций Третьей республики, личным другом многих влиятельных людей во Франции, большим поклонником и исследователем жизни Наполеона Бонапарта. Его трудами восхищались ученые мужи в Париже, его французский мог быть признан безукоризненным.

Дамы в салонах французской столицы при упоминании имени Великого князя томно закатывали глаза и шептали «charmant»[7] Даже половые и лакеи узнавали этого русского по его огромному росту, внушительному телосложению и великосветским привычкам.

Один из слуг, глядя на великолепного Николая Михайловича, выпившего как-то на вечеринке целый ящик шампанского и при этом не захмелевшего, сказал своему господину, что теперь понимает, почему князя Николая называют Великим, ну как Наполеона или Александра Македонского. Эта история широко разошлась по салонам Парижа, превратившись в светский анекдот.

Конечно, не посетить такого человека Нуланс не мог, и в один из дней на последней декаде апреля они с графом де Робиеном отправились по известному адресу.

На реке был ледоход, и французы не смогли перебраться на противоположный берег, хотя отлично видели дом в глубине двора, где квартировал Великий князь. Нуланс сделал на память фото этого места и разочарованный пошел назад.