Я успела к нему привязаться настолько, что, когда он уезжал домой на выходные, думала, не смогу выдержать тоски, разрывающей мое сердце. Теперь к физической боли прибавилась душевная. «Коленька, – просила я, – не уезжай, пожалуйста, домой, мне так без тебя тяжело!» Иногда он оставался в больнице. Но, видимо, домашние дела требовали его пребывания там. Зато по приезду он вбегал в мою палату, глаза его радостно сияли, и он протягивал мне какие-то гостинцы.

И опять всю неделю мы были почти целыми днями вместе. Я не знала, что радость моя скоро закончится… До последнего Коля тянул, не говорил мне, что его скоро выписывают. Было, наверное, очень тяжело и ему. С его выпиской интерес к жизни и борьба за нее у меня совсем пропали. Теперь все поменялось! Если раньше мы пять дней были вместе и только выходные врозь, то теперь он у меня был только в выходные. Как бывшему больному ему разрешали ночевать в коридоре больницы. Дни мои превратились в сплошные ожидания. Ожидания моей радости, моего счастья, пусть даже больного. Так проходили месяцы, годы.

Однажды меня посетила моя троюродная сестра Оля. Увидев мои мучения и мое исхудавшее тело, она написала письмо моей маме. Скоро приехала мама. Зайдя в палату, она едва узнала меня и заплакала. Пошла к докторам. Вернувшись от лечащего врача, которого звали Михаил Филиппович Мордухович, она долго сидела у моей кровати с полными слез глазами и сказала, что ей надо пойти по срочным делам.

Только несколько лет спустя, она рассказала мне, что доктор посоветовал готовить ей черный платок, что я безнадежна. Когда она попросила направление в Москву, ей отказали.

Теперь она каждый день куда-то уходила с утра и приходила в палату после обеда. Каждый раз я просила у нее рулет с маком, из которого выедала только один мак. Может быть, я становилась наркоманкой? Не знаю. В то время явления такого не было, да мне было все равно. Главным являлось то, что хоть как-то уменьшить боль, поспать хоть немного. С приездом мамы у меня появилась надежда на возможное изменение в моей жизни. До этого я чувствовала, что постепенно из меня уходит жизнь, я умираю.

Через несколько дней она пришла радостная и показала мне направление в Москву и два билета на самолет. Помог ей в этом первый секретарь Иркутского Обкома партии, кажется по фамилии Мельников. Провожала на самолет меня вся больница. Никто ведь верил, что можно добиться направления в столицу минуя лечащих врачей.      К трапу ТУ-104 меня привезли на «скорой», по трапу нес на руках какой-то военный, тоже летевший в Москву. Перед вылетом мне сделали обезболивающий укол. В самолете я лежала на двух сиденьях. Как лежачей больной мне была положена сопровождающая медсестра. Мама добилась, чтобы для этого оформили её. Самолет производил две посадки для дозаправки: в Новосибирске и Свердловске. По рации пилоты сообщали, что на борту находится тяжелобольная девочка. Прямо в аэропортах этих городов в самолёт проходили доктора и делали обезболивающие. Прилетели в Москву уже ночью. С самолета меня нес на руках тот же военный. Утром на «скорой» меня привезли в Институт туберкулеза. Там уже знали, что из Сибири везут больную. К машине подошла женщина в белом халате. Посмотрела все документы: выписки, анализы и т.д. Осматривала прямо в машине, чтобы не трогать, не причинять лишнюю боль. Потом сказала, что в институт меня класть не будут, поскольку мне нужно учиться. Предложила на выбор два места, два детских костных санатория: «Сосновый бор» под Ленинградом или «Кирицы» в Рязанской области. Я попросила, который поближе. Она сказала, что «Кирицы» ближе и на этой же машине мы поехали в неизвестное нам место, предварительно взяв направление профессора Станиславлевой.

Вот, наконец, место нашего назначения. Маленькая деревня в 60 километрах к югу от Рязани. По названию маленькой речушки названы и деревня, и санаторий. Стоял апрель. Природа готовилась к обновлению, теплу, зелёному наряду. Первыми нас встретили грачи. Из окон машины, в которой я ехала лёжа на заднем сиденье, увидела вдруг высокие тополя, а на их ветвях какие-то чёрные пятна. Спросила у мамы, что это такое. «Это гнёзда грачей», – ответила она. Сразу вспомнилась картина Саврасова «Грачи прилетели». Птицы стаями летали вокруг и громко кричали. Это стало раздражать и, казалось, усиливать боль. Со временем я привыкну к грачиному крику и не буду его замечать. А пока это было для меня непривычным и чужим.

Машина въехала в ворота и оказалась перед необыкновенно красивым дворцом. Здесь мне предстояло провести долгое время. Но я этого еще не знала и не хотела знать. Меня мучила только одна мысль: смогут ли меня здесь вылечить, поднять на ноги.

Я все спрашивала маму: «Сколько мне предстоит здесь пробыть? Спроси у докторов.» К нам подошел врач, посмотрел ласково на меня и сказал: «Ну, от силы полгода полежишь и отправишься домой». Я заплакала: «Я больше не вынесу, не выдержу такой боли. Пожалуйста, начните побыстрее лечение!».

Не предполагала я, что больше трех лет проведу в этом чудном месте, которое для меня окажется родным и так много мне даст! Мама побыла со мной еще дня три и уехала домой, далеко, в нашу родную Сибирь. Её ждала семья и работа. Внутри у меня все опустело. Мне хотелось быть одной, плакать, чтобы мне никто не мешал. Хотелось тишины и покоя. Но меня окружали ровесники, веселые подростки. В палате было двенадцать коек, двенадцать девочек. Им предстояло познакомиться со мной, а мне с ними. Они разговаривали, смеялись, о чём-то перешёптывались. Новый человек в любом коллективе вызывает особый интерес. Ко мне стали подходить, интересоваться – откуда я, что болит. Желания общаться у меня не было никакого. Всё заглушала невыносимая боль. Безразличие ко всем и ко всему заполнило мою жизнь. Хотелось только одного: чтобы никого не было поблизости, чтобы никто меня не трогал, не задавал никаких вопросов, не раздражал любопытством. Постоянная невыносимая боль сделала меня нелюдимой и одинокой.

Через несколько дней, после всевозможных анализов и обследований я была «закована» в гипс. От самых подмышек до кончиков пальцев обеих ног был наложен тяжелый, толстый гипсовый «панцирь». Между ногами вбинтована палка на уровне коленей или чуть ниже. Получилось подобие буквы «А» и называлось это распоркой. Теперь я совершенно не могу шевелиться. На «свободе» остались только руки и голова. В мокром гипсе очень холодно, пробирает дрожь. Со всех сторон кровать обставляют лампами-рефлекторами, чтобы гипс побыстрее высох. Вспомнился мой первый санаторий раннего детства. Подумалось: все повторяется. Неужели вся моя жизнь будет идти по кругу страданий, боли и слёз?

Но время идёт своим чередом. В детском санатории все должны учиться. В санатории «Кирицы» дети лечатся с первого по десятый классы. Меня записывают в седьмой, поскольку я заболела, не закончив его. Учителя приходят после нашего завтрака, надевают белые халаты. Мальчишек нашего же класса на кроватях свозят в палату девочек, то есть нашу, и начинаются занятия. Ходячих мало, они умещаются за одним столом. В основном у всех строгий постельный режим, правда, некоторым разрешалось сидеть. Но в таком тяжёлом состоянии как я не было больше никого.

У каждого из лежачих фанерки. На них мы кладём тетради и, придерживая их левой рукой, пишем. Ходячих вызывают к доске, которая висит в нашей палате. Мне не разрешалось поднимать голову, и я не видела, что пишут ходячие. Могла только слушать. Кровать мою всегда ставили рядом с дверью, чтобы на перемене медсестра могла подойти и сделать укол. Целыми горстями пью таблетки, очень сильные противотуберкулёзные препараты. И хотя боль не отпускает, я замечаю, что стало немного легче переносить ее. Появилось много отвлекающих факторов. Днем – уроки. После тихого часа нужно делать домашнее задание. Девочки не дают уйти в себя. Все относятся ко мне хорошо. Многие из них стали для меня настоящими подругами. Ребята у нас лежали со всех концов Советского Союза: от Находки до Прибалтики. Санаторий имел статус Республиканского, поэтому дети многих Союзных Республик проходили лечение в Кирицах.