– Просто хотел узнать, все ли хорошо, – сказал он и глянул на щеку Берта, когда тот начал спускаться. Синяк уже почти рассосался. Хотя сам Гилберт выглядел неважнецки: какой-то бледный, худой, с кругами под глазами. И взгляд бегал.

– Угу, – Берт сел на подоконник, скрестив ноги.

– А расскажи, что там было. Фуфел сказал, что ты поцеловался с Бьюли, и Чума вас поймал.

– Угу.

– Сильно побил? – Лирен жалостливо сдвинул брови. – Не надо было мне уходить, так бы, наверное, ничего бы не вышло.

– Несильно, – Берт говорил тусклым, каким-то серым голосом. Таким же, как сегодняшнее небо.

– Извини.

– Опять непонятно за что извиняешься.

– За то, что ушел. Так бы ничего не было.

Берт отвернулся и посмотрел на соседний косяк. Руки дрожали. Он едва мог думать о том, что говорил Лирен. В голове – шашки сахара.

Лирен прижался лбом к окну и посмотрел на Берта. На стекле вспухали и сужались мутные пятна от его дыхания.

– Прощаешь?

– Угу.

Они помолчали. Лирен смотрел в осунувшееся лицо Берта, а потом слабенько улыбнулся:

– А тебе понравилось ее целовать?

Губы Берта дрогнули в той же улыбке.

– Да. Понравилось.

– Она взрослая… Как ты только умудрился. И как это?

– Ну… Приятно. Тебе самому надо попробовать.

Лирен замолк, не спуская с него глаз. Потом посмотрел на его руки и глубоко вздохнул. На стекле округлилось большое белое пятно.

– Да. Наверное.

Берт молчал, глядя на косяк.

– Слушай… А почему тебя папа запер?

– Он нашел сахар.

Лирен отслонился от стекла и распахнул бордовые глаза.

– Так ты?… Я вчера не поверил, что ты правда сахар начал есть.

– Да какая разница?! – вдруг рявкнул Гилберт. – Он все равно его забрал!

Лирен вздрогнул и опустил глаза. Потом робко спросил:

– Тогда… У тебя ведь ломка уже?

– Чего?

– Ну, это когда у тебя нет чего-то, ты себя плохо чувствуешь и очень этого хочешь. Говорят, тебя это ломает. Значит, что ты сильно привык. Такое… Ну, у торчков. Нивенир рассказывал.

Берт закрыл лицо ладонями и прислонился к раме.

«Ну вот. Теперь я торчок?»

– У тебя ломка? – тише повторил Лирен, в испуге глядя на Гилберта.

– Да, – простонал он в сжатые пальцы.

Лирен закрыл рот ладонью. Так они и молчали.

Перед глазами у Берта возникали то кристаллы сахара, то он сам, лежащий под дождем в канаве. Грохочущий поток воды бежит под головой, сливаясь в канализационную решетку. По холодному лицу стекают капли. На посиневшую кожу налипает сырая грязь, листья и ошметки травы. Глаза неподвижно смотрят в такое же серое, как сегодня, небо. Мокрая одежда липнет к маленькому телу. А папа смотрит на него с мостовой, раскрыв рот. На нем доспехи, которые он носит в карауле. За спиной – клеймора. Он шепчет, что мама бы такого не хотела и что Лереси предупреждала.

Гилберт заплакал от жалости к папе и к маме.

Чума

Для Гилберта тот и следующий дни слились в серую пелену боли и лихорадки. Он ходил по дому, бессмысленно хватая в руки то одно, то другое, пытался занять голову хоть чем-то. Перебрал уже все книги в доме: у каждой пробегал пару страниц глазами и в отчаянии бросался на следующую.

Его колотила дрожь, и ему приходилось лишний раз опираться на что-нибудь, чтобы не шлепнуться на пол. На стены, на мебель, на перила. В мозгу вихрились мысли, Берт с трудом различал среди них хоть что-нибудь ясное. И этим всегда был сахар.

Есть не хотелось. Лереси приходила всего один раз, и даже она не смогла запихнуть в него хоть крошку. Тогда она начинала ругаться на родном языке и, бормоча, отпаивала его водой и зельями и хлопотала по дому.

Когда отец возвращался затемно, Гилберт уже спал болезненным сном, который не приносил отдыха. Ему просто нужно было отключиться.

Если бы Гилберт увидел папу одной-единственной ночью, когда он пришел со смены, то заметил бы на клейморе и доспехах следы крови.

На третий день стало легче. Дрожь утихла, осталось только покалывание в груди, почти незаметное. Мысли немножко очистились и упорядочились. Гилберт даже смог сообразить, что без сахара жить хоть и противнее, но спокойнее. Аппетит вернулся. И выглянуло солнце.

Лирен зашел, пока у отца был отгул. Он пустил Берта во двор, и тот с Лиреном сидели на лавке под Великим дубом, чтобы папа мог их видеть. Лирен говорил, что приходил все те два дня, но заставал Берта в полубезумном состоянии. Еще сказал, что ни о Бьюли, и о Чуме за это время ни словечка. Мошкара шастала по городу, но никто этих двоих так и не увидел.

– Может, Чума забрал ее в другой город? – спросил Берт, болтая ногами в воздухе.

Было тепло и солнечно. Пахло свежескошенной травой. Над клумбой вились бабочки-капустницы. Гилберт смотрел, как они белоснежными парочками кружатся на фоне безоблачного голубого неба.

– Мы бы знали, – ответил Лирен. На нем была не по погоде закрытая данмерская роба такого же бордового цвета, как его глаза. – Бьюли бы рассказала подружкам, а они – Гафу. Он с ними часто ходит. А Гаф сказал бы нам.

Гилберт посмотрел в окно своего дома, но не увидел там папу. Тогда он понизил голос и наклонился к Лирену:

– Вот бы Чума в лесу заблудился и его там медведи сожрали.

Лирен посмотрел на него с плохо сыгранным возмущением.

– Нельзя так говорить, – в голосе у него проскользнуло ехидство. Он удержал улыбку и заученно сказал: – Нельзя желать никому смерти, Стендарр учит нас быть милосердными.

– Чума идиотина. Чего к нему быть милосердными?

Едва Берт себя услышал, в голове сверкнула мысль, что можно быть лучше Чумы. Во всем. Сильнее, смелее, острее, но… Не таким идиотиной.

Можно быть лучшим Строу для Барензии. И она, и Бьюли заслуживают лучшего.

– Он тоже смертный, – поучал Лирен. – Как все мы. Мы должны быть милосердными друг к другу. Чтобы мир стал лучше.

– Он идиотина. Смертная идиотина.

Берт приложил руку к щеке, на которой пару дней назад красовался пухлый синяк. Теперь там ничего не было, но словно осталась невидимая печать. Как клеймо: “девкан”, “дурик”, “мелкий”. У Чумы такого с роду, наверное, не было. Он идиотина, но такого у него не было. Нечестно.

– Не надо так, – тише сказал Лирен и посмотрел ему в глаза с той строгостью, на которую только взрослые способны: – Чтобы тебе того же не желали.

Берт даже замялся. Но потом внутри поднялась волна злости, чистой и искренней. Он ткнул пальцем в щеку и воскликнул:

– Да он уже это сделал! Забыл уже?!

– Не забыл, – Лирен притих и потупил глаза. – Извини.

– Вот и правильно.

Он снова оглянулся на окно, и на этот раз там стоял папа. Так же смотрел на него, а потом кивнул в вглубь комнаты, зовя домой.

– Уже пойдешь? – спросил Лирен, водя между ними взгляд.

– Да, – Берт спрыгнул со скамьи и положил руку на его плечо, но тут же отдернул. – Помочь чем-то надо.

– Ладно. Пока.

– Ага.

Берт зашел в дом и из окна увидел, как Лирен поплелся с площади, опустив голову. Будто задумался о чем-то. Он было начал прикидывать, чем тот так загрузился, но папа окликнул с кухни:

– Подойди.

В его голосе Гилберт уловил что-то холодное, опасное. Как заяц выхватывает из шелеста кустов вокруг дыхание лисицы. Отец говорил таким голосом, когда пришел утром предъявить за лунный сахар.

– Ближе к вечеру мы пойдем к Алеру Дренну, мужу Лереси, – сказал он, когда Берт зашел в кухню. Папа разводил огонь в печке. – Он преподает фехтование и стрельбу в Гильдии Бойцов.

– Зачем?

– Мы еще вчера договорились, что он будет с тобой заниматься каждое утро. Хотел сказать тебе сразу, но тебе было слишком нехорошо, – последние слова он сказал с подчеркнутым укором. Берт нахмурился. – Тебе нужно начинать заниматься чем-то полезным. И учиться стоять за себя.

“Он тоже считает, что я девкан и мелкий”.

Гилберт сжал губы и опустил голову, чтобы папа не увидел, как навернулись слезы.

– Ты меня понял, Кнопка?