Я искренне не мог понять: как такое возможно? Ведь вот он я, попал в Дауэрт — здесь меня замечают, со мной говорят. Я способен есть, спать и бодрствовать — и все это реальное, настоящее. Неужели такое может быть плодом фантазии? Как может чей-то изувеченный разум создать настолько правдоподобный мир? В определенный миг жизнь для меня превратилась в пытку: неумышленно попадая в Дауэрт, я думал, что нахожусь в бреду, попав в заточение собственного умысла, а когда оказывался в Эльваноре, то лишний раз убеждался в том, что по-настоящему безумен.
То были поистине страшные годы. Я едва не угодил в лечебницу для душевнобольных до конца своих дней, пока в один день меня не нашла одна из писательниц журнала «Виньетт», представившаяся именем Биары Лорафим. Тогда она была одной из рядовых журналисток, но уже обзавелась нравом, не подчиниться которому было невозможно. Биара объяснила, что я вовсе не спятил и что Дауэрт реален. Она показала мне книги и оружие, объяснила все так хорошо, как понимала сама. Я ухватился за нее, как за спасательную соломинку, и вскоре понял, что все это время заблуждался не я, а те, кто меня окружал.
Перестав отталкивать свой дар, я обучился его контролировать и смог по собственному желанию переноситься в Дауэрт и обратно. Пожалуй, я был первым антимагом, работающим с Биарой заодно, но тогда еще не было никакой речи о службе. Она обучала меня всему, что знала об этом мире, а я в благодарность пытался разыскать сведения и предметы, которые были ей необходимы. Пожалуй, тот год был одним из лучших в моей жизни. Биара спасла меня от участи куда худшей, чем смерть, и за это я буду до конца дней благодарен…
Малшор умолк, опустив взгляд, предавшись каким-то своим мыслям. Никс не хотела торопить его. Она перевела взгляд на пустыню перед собой, изучая затейливые узоры, что ветер оставлял на песке. Когда тишина затянулась, став отягощающей, девушка осторожно спросила:
— Что изменилось? — Не перестаю задавать себе тот же вопрос, — вздохнул юноша. — Шло время, и с каждым днем Биара становилась все более нетерпеливой. Я знал, что она пытается разгадать тайну древних и отыскать четвертый элемент: когда мы еще были близкими друзьями, она во всех подробностях посвятила меня в мифологию древних и их веру в то, что мир состоит из четырех видов энергии. Я не понимал, зачем это ей нужно, но как мог старался поддерживать, понимая, что какой бы не была причина, Биара сделает все, чтобы достигнуть своей цели.
Вначале она спасла этого безумца Сибио, убившего свою семью. Ни я, ни Вирен не поддерживали ее в этом решении, но Биара, как обычно, делала все по-своему. В то время мне казалось, что виной ее поведению была брошь, которую она везде носила с собой. Продолговатый перламутровый камень с заточенной в ней душой древнего. Кажется, его звали Уззо… Однажды я осмелился стащить злополучный предмет в надежде, что ее разум прояснится, но в итоге оказалось, что я глубоко заблуждался. Помню, древний заговорил со мной. Он смог увидеть в моей душе все, что я скрывал, и сказал со смешком: «Бедный маленький глупец… Спасать следует меня от ее влияния, а не ее — от моего» — и был таков. Не знаю, что испугало меня больше: тот факт, что со мной заговорил сам древний, или же то, что именно он сказал. Какая-то часть меня безоговорочно приняла его слова, будто заранее знала, что в них кроется правда.
Чем дальше это все заходило, тем хуже становилось. Я думал, что гибель Вирена — настоящего Вирена — сильно ударит по Биаре, но этого не произошло. Когда же я понял, кто теперь находится в его теле, то окончательно осознал правду, которой не желал принимать до этого: Биара переменилась, а тот ее образ, за который я все время держался, оказался всего лишь призраком.
Вскоре к ней начали присоединяться другие антимаги: Биара быстро смекнула, что можно не просто спасать их от Аалналор, но еще и принуждать к службе. Таким образом ее влияние разрасталось, а идея поиска четвертого элемента пленяла разум все больше и больше. Не знаю, что именно сулит ей разгадка, но с каждым днем Биара становилась все одержимей, прилагая к поискам такое рвение, словно от этого зависит судьба всего мира.
На некоторые ее поступки я закрывал глаза, о других старался не думать. Биара никогда не переступала черту, после которой я бы навсегда отказался ей помогать, но даже та тонкая грань, вдоль которой она ходила, навевала на меня ужас и казалась неправильной.
Малшор умолк, переведя дух. Его лоб взмок, и виной тому была не только жара. Никс сочувственно вздохнула, мягко сжав руку в знак поддержки. Взглянув на нее, юноша блекло улыбнулся. Немного выждав, Никс спросила:
— Отчего ты не уйдешь от Биары? Ты сам сказал, что хватаешься за призрак того, кем она была когда-то. Зачем помогать, раз ее действия идут вразрез с твоими принципами? — Хотел бы я знать правдивый ответ. Наверное, просто не могу ее оставить. Понимаешь, она ведь действительно спасла меня, и за это я буду вовек благодарен. Ты и представить себе не можешь, какового это: когда все вокруг считают тебя сумасшедшим и твердят это так уверенно, что ты и сам начинаешь им верить. Биара же спасла меня от подобной участи. Она помогала, наставляла и позволила раскрыть свой дар — жить в гармонии с ним и самим собой. За это я никогда не смогу с ней расплатиться: совесть не позволяет бросить Биару, а потому я продолжаю хвататься за веру в то, что где-то там, глубоко внутри, еще осталась прежняя Биара, выручившая отчаявшегося паренька от пожизненного заключения в доме душевнобольных. Понимаю, что звучит глупо и наивно, но это так. — Да нет, не сказала бы, что глупо… — произнесла Никс, уткнувшись подбородком в колени. — Обязывающее нас чувство долга иногда творит вещи похуже, чем привязанность к кому-то вроде Биары. — Говоришь так, будто знаешь по собственному опыту. — К сожалению, — глухо отозвалась девушка. Немного помолчав, она продолжила, хоть с каждым взмахом говорить было все трудней: — Тарин Мейерс… Моя мать. Наверное, со стороны она казалась образцовой: все детство я не могла продохнуть от дополнительных уроков, классов и занятий, на которые она меня записывала. Разумеется, все они были выбраны ею. — Никс горько хмыкнула. — Пожалуй, я сейчас звучу как избалованный и обиженный на весь мир ребенок? Это не совсем так. Когда я упрашивала Тарин выделить время на парочку хобби, интересных мне, поначалу она приводила аргументы, почему в них нет смысла, а после попросту говорила, что это нелепица, на которую не стоит тратить время — в отличии от выбранных ею занятий.
Помнится, однажды, когда я особо настойчиво просила записаться на уроки рисования, Тарин не выдержала и поколотила меня… Интересно, это был первый раз?.. Нет, точно не он. Впервые мне досталось, когда я спросила об отце. Мы жили бедно, жилье было небольшим, и в детстве я обшарила его вдоль и поперек. Что удивляло меня больше всего, так это отсутствие каких-либо упоминаний об отце. Ни фото, ни записки — ничего. Я даже имени его не знала. Когда спросила об этом мать, она так рассвирепела, что влепила мне звонкую оплеуху, от которой голова болела несколько дней. Больше я об отце не спрашивала.
Самым тяжелым оказалось то, как Тарин умело сменяла гнев на милость, так что я не могла сориентироваться во всем, что происходило. Вот она избила меня за неудовлетворительную оценку в школе, а потом, в тот же вечер, ведет в парк и угощает сладостями. Мне казалось, что разум разрывают на части. Впрочем, долго это не продолжалось.
Чем старше я становилась, тем реже Тарин проявляла заботу, и тем жестче становились ее наказания. Правда, к тому времени я почти приспособилась: умела быть незаметной, никогда не встревала с ней в конфликты, вовремя замолкала и напрочь отучилась отстаивать свое мнение. Самым трудным для меня оказалось подавлять чувства. Злость, обиду, гнев — все это приходилось хоронить внутри и ни в коем случае не выказывать, иначе было бы худо. Особенно сложно пришлось в подростковые годы, когда я достаточно подросла, чтобы хотеть поступать по-своему, но недостаточно для того, чтобы дать ей отпор.
