День был испорчен непоправимо. Ничто не казалось мило, все в доме Корфов словно напоминало о горьком крушении надежд. Барышни Корф, напрасно старавшиеся втянуть Артамона в разговор, в конце концов слегка обиделись и между собой прозвали его «надутым». Даже старые портреты на стенах как будто глядели насмешливо – «Эх ты, герой!». Даже книги не приносили утешения, раскрываясь на самых неподходящих страницах. Читать о чужих подвигах было нестерпимо, о чужой дружбе тем паче… Дойдя до чужого семейного счастья, Артамон с досадой отложил книгу, отказался от вечернего катания на лодках, ушел в дальнюю рощу и в отчаянии бросился на траву. Радостные лица корфовской молодежи, такой счастливой в дружбе и в любви, довели его чуть не до слез. Рядом с ними он казался самому себе отжившим, дряхлым, многоопытным.

Из рощи видна была излучина, которую как раз с трудом преодолевали две плоскодонки – речка была мелкая, и приходилось не столько грести, сколько отпихиваться от дна. От внезапных рывков дрожали зонтики, барышни испуганно вскрикивали. Вспомнилось, как едимоновское имение, которое старый Корф с гордостью именовал «домом на канале», Захар Матвеевич ехидно прозвал «дом на канаве»…

– Артамон Захарович, вы как будто прячетесь.

Toinette, с зонтиком на плече, смотрела на него из-под нависшей ивовой ветки.

– Это совсем на вас не похоже, – шутливо заметила она.

Артамон молчал. Тогда Toinette, вздохнув, села рядом.

– Вы, кажется, сторонитесь меня… отчего вы не хотите говорить откровенно?

– О чем? – спросил он, и девушка покраснела.

– Ну, давайте говорить, – поспешно сказал Артамон, чувствуя себя виноватым. – Вы, кажется, меня искали…

– И вовсе я вас не искала, – перебила Toinette. – Это случайно вышло.

«Ну что за неладный у меня язык?»

Оба замолчали. Toinette явно хотела, чтобы он заговорил первым, а Артамон, перебирая мысленно всевозможные начала, убеждался все сильнее, что его соседка ждет вовсе не дружеской беседы, а объяснения. На реке, совсем близко, послышался плеск весел, и Артамон вдруг не на шутку испугался: что, если именно теперь бедняжке Toinette вздумается в полуобмороке припасть к его плечу, как тогда, в коляске? Наверняка тут же, как назло, из-за кустов гурьбой появятся старики Корфы, братцы, сестрицы и прочая родня. Он немного отодвинулся, и Toinette, закусив губу, обиженно выпрямилась… Дело было безнадежно испорчено, и Артамон решил: в омут – так сразу.

– Поздравьте меня, Татьяна Алексеевна, я женюсь, – сказал он, понимая, что это звучит жестоко и глупо.

Toinette побледнела.

– Отчего же Катишь мне не написала? – пролепетала она и тут же поджала губы – сообразила, что сболтнула лишнее.

«Ах, сестрица, хитрая лиса! Понадеялась, заодно с папенькой, что, может быть, у нас с Toinette еще и сладится по старой памяти. Ну, теперь уж обратной дороги нет. Toinette нынче ж расскажет liebe Mamachen[17], и через два дня весь уезд узнает, что Артамон Муравьев женится. Тем лучше! Пускай все знают… чай, неловко теперь папаше будет упрямиться. А вдруг именно теперь и вздумает старик показать характер, назло всему свету? Не дай-то Бог!»

Через два часа Артамон уже был в дороге.

Мучительнее всего было думать о том, как он явится на глаза к Вере Алексеевне – уже не герой, не благородный бунтарь и спаситель Отечества, не рыцарь, а опозоренный мечтатель, не добившийся уважения товарищей, незадачливый жених, получивший отповедь от строгого папеньки. Как смешон и противен, должно быть, покажется он ей – хвастун, армейский фат, каких много в Москве, совсем не тот, за кого она его принимала, да и кем он сам себе казался всего два месяца назад.

«Что, брат? Швырнули с небес на землю? Я обманул ее… она дала согласие тому, кого считала человеком необычным, выдающимся из толпы – и как ошиблась! Так имею ли я теперь право требовать от Веры Алексеевны, чтобы она сдержала слово, или обязан дать ей свободу? Конечно, как человек честный я должен… по сути, мы с ней ничем не связаны… она, верно, скоро меня позабудет… Господи, что за пытка! Чтобы объясниться начистоту, нужно будет открыть многое… а я не могу, видит Бог, не могу, стыдно! Просто так порвать, без объяснений – подло, немыслимо. Ездил-ездил в дом, был принят, считался женихом – и вдруг на тебе. Сережа или Алексей меня вызовут и будут правы, конечно».

Артамон признал наконец, что совершил опрометчивый шаг, поспешив открыться Вере Алексеевне. Выпутаться из этой истории, не скомпрометировав ее и себя, было совершенно немыслимо. Еще глупее было хвалиться товарищам… При воспоминании о дружеских кутежах, на которых его поздравляли как жениха девицы Горяиновой, у Артамона жарко вспыхнули щеки и уши. «Теперь засмеют! Впору из полка уходить». Здравый смысл не подсказывал никакого выхода.

Оставалось одно: приехав в Москву, затаиться, пока дело не решится как-нибудь само собой. В Москве предстояло провести не менее двух недель…

Хорошо было одно: Артамон как отпускной не обязан был ехать в Шефский дом, а мог устроиться по своему желанию. Этим он и воспользовался, поселившись в нумерах подальше от Хамовников, в Лефортове, чтобы не столкнуться случайно с кем-нибудь из товарищей, особенно с Сергеем Горяиновым. Тем самым он обрек себя на совершенное затворничество – ни в театре, ни в собрании, ни в одном знакомом доме показаться было невозможно. Артамон скучал зверски… от нечего делать он перечитал всю дрянь, какая нашлась в хозяйском шкафу, привел в порядок медицинские записки, которые собирал в толстую дорожную тетрадь еще с тринадцатого года, наконец, купил у молодца в соседней лавочке гитару и почти выучился играть «Пастушка».

На восьмой день, отправившись с письмом по поручению Ламберта, он не устоял перед соблазном, завернул на Тверскую и чуть не нос к носу столкнулся на тротуаре с Владимиром Горяиновым. Вместо того чтобы завязать разговор и, быть может, изобрести какое-нибудь шутливое оправдание, Артамон сделал еще одну глупость – он сконфузился и нырнул в толпу, но дела отнюдь не поправил. Владимир заметил его и окликнул вдогонку – а значит, нынче же должен был известить сестру, что Артамон в Москве и отчего-то прячется. Отмахав с версту по переулкам до безопасных мест, Артамон остановился перевести дух и только тут, собственно, сообразил, что натворил. Оставалась надежда, что Владимир, быть может, не узнал его, а если узнал, то из товарищеских соображений не станет болтать. Мало ли какие причины могут пробудить в человеке скрытность, и не каждую из этих причин станешь обсуждать с сестрой. С тоски и с досады на собственную несообразительность Артамон, добравшись до дому, в первый и единственный раз в жизни напился в одиночку – напился страшно, до беспамятства, так что заснул головой на столе. Проснувшись поутру, с таким чувством, словно от виска к виску в голове перекатывали свинцовую пулю, он решил, что дальше так немыслимо. Нужно было что-то сделать, чтоб не сойти с ума и не достукаться до беды.

В Москве один был друг, с которым можно было поговорить, – кузен Михаил Лунин, старший товарищ, знавший Артамона с детства и вместе с ним дошедший до Парижа, ныне отставной артиллерийский капитан, человек образованный, умный и беспорядочный, проматывавший свое состояние на книги и на женщин. В Париже Лунин знал и лучшие бордели, и лучших книготорговцев… А главное, он не состоял ни в каком обществе, и с ним можно было говорить, не боясь разоблачений и упреков. Впрочем, добравшись до меблированных комнат, где проживал родич, Артамон нерешительно помедлил в коридоре, прежде чем постучать. Какой совет мог ему дать Лунин, бесстрашный, жадный до земных радостей, никогда не прощавший даже воображаемых обид?

– Pardon, я не один, – донеслось из-за двери.

– Тебя, Michel, никогда не застанешь одного, – с досадой произнес Артамон.

Слышно было, как Лунин босиком подошел к двери.

– Артамоша, ты? Гм… нечаянная радость. Будь другом, голубчик, если не спешишь, подожди в кухмистерской на углу, я за тобой пришлю.