Она остановилась у двери, сжимая слишком холодные ключи.

— Почему ты спрашиваешь?

Том аккуратно забрал у нее ключи, почти не касаясь пальцев, и вставил их в замок.

— Ты очень много думаешь о других, и я заметил, что совсем не думаешь о себе. За все время я ни разу не видел, чтобы ты делала что-то… расслабляющее. — Он прервался, чтобы снять пальто. В коридоре тянулись длинные вечерние тени. — Чтобы ты отдыхала.

Гермиона сглотнула. От его слов стало почти что тепло.

— Ты же знаешь, что я читаю. Не только по работе.

Том прошел на кухню и, на мгновение потерявшись за стенкой, достал чайник с верхней полки.

— Да, я знаю. Но тебе этого достаточно?

— Почему ты спрашиваешь?

Он посмотрел на нее долгим тяжелым взглядом. Возможно, это была только игра света, но его глаза — голубые, как небо в апреле — казались ей темнее, чем всегда. Как грозовые облака. Том какое-то время молчал, потом отвел взгляд — она засмотрелась на его слишком правильный профиль — и сказал:

— Потому что я хочу знать, как у тебя дела. Ты… очень важна.

Потом, допив чай, она ушла на диван почитать. Может, Том был немного прав — ну, или его слова разбередили ей душу. Том сел рядом с книгой «Правила виноделов» Джона Ирвинга.

За окном дождь, как барабанщик, молотил по стеклу. В воздухе пахло имбирем — с ним был чай — и немного улицей. Она призвала заклинанием плед и накинула его на ноги.

На плечах, кажется, не лежало больше бетонной плиты, а в ступни не кололи иголки беспричинной тревоги. Гермиона легко отвлеклась от повседневности, сосредоточившись на чтении. Спустя какое-то время Том широко зевнул и потер глаза.

— Давай сюда книжку, — сказала она, наклонившись к нему. Том только кивнул. Гермиона тронула его за плечо и притянула к себе на подушку.

— А что ты читаешь? — тихо спросил он. В груди бились тропической птичкой нежность и мягкое, не обжигающее тепло.

Не хотелось портить этот момент и обрывать его, возвращаясь в реальность. Ей было немного тяжело от его веса, но не настолько, чтобы отстраняться.

— Послушай: «Кант произвел переворот в философии, заявив, что человек скорее создает реальность, чем ее ощущает. — Том уткнулся носом ей в ключицу и прикрыл глаза. Свободную руку она положила ему на макушку, неосознанно перебирая вьющиеся волосы. Было тепло. Том медленно выдохнул, словно с этим передавая ей контроль. — Он исходил из того, что наши физические ощущения, проходя через нервный аппарат, трансформируются и затем, вновь собираясь в мозгу, представляют нам картину, которую мы называем реальностью, но которая на самом деле является химерой, фикцией, существующей только в нашем познающем и анализирующем сознании. В самом деле…»

Она читала, пока не услышала, как Том начал дышать глубже и реже. Так не хотелось будить его, поэтому Гермиона натянула плед к груди и, отложив книгу, тоже попробовала задремать.

Этот сон был поверхностным, но слишком спокойным, чтобы просыпаться. Том чихнул, и ей пришлось открыть глаза.

— Я давно уснул? — рассеянно спросил он, подняв голову от подушки.

— Спи.

— Я хочу тебя о кое-чем попросить, и мне немного страшно, — сказал Том очень серьезно. Гермиона погладила его по волосам, и он продолжил: — Ты мой самый близкий и дорогой человек. Правда. Я не вру.

— Я тебе верю.

Том все еще не отводил взгляд — тяжелый и уставший. Ей хотелось подтолкнуть его, чтобы потушить тот огонек предвкушения, бередивший душу.

— Можно я буду называть тебя мамой? Пожалуйста. Только когда мы наедине. Это для меня очень важно.

У нее не было слов, и Том сильно напрягся в ее объятиях. Он громко сглотнул. Похоже, пару слезинок упали ей на шею.

— Можно, конечно можно.

— Спасибо, — сдавленно ответил он. — Мне это было очень нужно, и я так боялся, что ты мне откажешь, потому что это слишком глупо.

В груди гупало сердце. Только она никак не могла понять — его это сердце или ее собственное.

— Это не глупо. — Она запнулась, чувствуя, что дрожит. — Я очень люблю тебя.

Том дернулся и заплакал.

— Я всю жизнь мечтал о таком человеке, как ты. Спасибо, что ты… рядом. Я не мог представить, каково это.

Она коротко поцеловала его в волосы.

— Мам?

Гермиона едва расслышала его голос.

— Да?

— Я тоже тебя очень люблю. Спасибо. Ты очень важна для меня.

Он, похоже, тоже дрожал, и она плотнее укутала его в плед.

— Давай поспим тут, ага?

— Ага.

Утром она проснулась от звука на кухне. Затекла правая рука, и Гермиона подняла ее вверх. Тома рядом не было — от этого Гермиона почувствовала небольшой укол сожаления. Настолько крошечный, что при желании его можно откинуть, как мишуру, но она не хотела этого делать.

— Я опять выгуливал собаку, когда Макс видел десятый сон, — сказал ей Том, как только она зашла на кухню. Было еще темно, но счет она не включила. — Ты будешь чай?

— Ага.

Он медленно встал, оттолкнувшись ладонью от стола. Его движения — удивительно точные, но не резкие — вызвали улыбку. Как будто теперь он прилагал немного меньше усилия, чтобы жить.

Гермиона наблюдала за ним сквозь пар от горячего имбирного чая. Она не очень любила имбирь, но совсем не хотела об этом говорить.

— Чем вы будете заниматься, когда откроется университет?

— Надо будет найти профессоров, здание, разработать учебные планы и договориться с международной конференцией магов, чтобы наш диплом имел вес в других странах.

Том подтянул под себя ноги, и Гермиона все же решилась спросить:

— А ты чем хочешь заниматься?

— Хоть я и не создавал крестражей, но было такое чувство, что моя душа расколота, а сейчас она соединяется, — ответил он и тонко улыбнулся, как будто знал, что она имела в виду совсем другое. — Я хочу стать наконец-то целым. И, наверно, счастливым.

В груди горела яркая и спокойная, как река, эмоция, которой она никак не могла придумать название.

Намного позже из своей комнаты вышел Макс.

— Похоже, ты всю ночь гонялся за джарви по лесу вместо того, чтобы спать, — сказал Том. Он стоял перед зеркалом в коридоре и тщетно старался уложить отросшие волосы.

— Очень смешно, Том.

— Посмотри на себя в зеркало и поймешь, что я не шучу.

Макс тихо посвистел — на свист прибежал Юксаре с тростью в зубах. Он молча перехватил ее и прошел на кухню. Закружились карты, схемы и чертежи, а после замерли в воздухе над столом.

— Я какое-то время изучал патронус и то, как он следует к адресату. Смотрите. — Он указал пальцем на деталь в чертеже пульта. — В «Путешествиях…» Чемберз пишет, что для перехода в другой мир тебя должно что-то тянуть. Быть какой-то крючок. Наш пульт зацеплен за время, подобно маховику, и за точку в пространстве, подобно аппарации.

Они сели по обе стороны стола. Том перетянул на себя чертеж, сильно хмурясь.

— Зацепка пульта — не пространство, — просто сказал он, — а люди. Разные вариации одних и тех же людей, которые могут оказываться в совершенно разных мирах. Потому что все пошло от нашего мира, основного, то есть начиналось с одних и тех же людей. И они меняли все вокруг себя.

Гермиона почувствовала что-то торжественное и желанное от того, что Том назвал их мир и своим тоже.

— Да, — с жаром согласился Макс. — Крючок патронуса — тоже люди. Если добавить калибр времени, как тут, смотрите. — Он достал из-за уха карандаш и широким росчерком написал формулу из маховика, а потом подставил ее к патронусу. — То получается…

Гермиона выхватила у него из рук бумагу.

— Получается, что такие патронусы могут следовать в другие миры! — сказала она. — Как ты до этого додумался?

— Хотел быть полезным, — слишком просто ответил Макс. Она слишком хорошо помнила все те дни, когда он уходил позже нее или засиживался над старыми диссертациями. — Главное, чтобы оно работало.

Ей понадобилась вся своя выдержка, чтобы не наговорить ему лишних и ненужных слов. На языке вогко каталось «А я же говорила!» или другие слишком похожие фразы.