У двери стоял Том. Он однозначно скучал: слишком внимательно рассматривал обои и иногда хмурился. Гермиона совсем не ждала от него извинений и, похоже, была в этом права.

— Ты не замерзнешь в рубашке? — спросила она, смотря на стену над его головой. — Давай я принесу тебе свитер. Похолодало.

Она изо всех сил старалась не надеяться на благодарность или хотя бы простую вежливость, но вдох все равно застрял в горле. Том ответил ей не сразу.

— Да, давай.

На улице облака вытесняли солнце и голубые лоскуты неба. Похоже, начинался дождь. Несколько капель упали ей на щеки.

— Извини за то, что я тогда сказала.

Она настолько сильно хотела этих извинений от него, что могла заглушить это только своими. Мысленно Гермиона несколько раз повторила: «Я взрослее, я умнее, я тоже неправа», чтобы обида хоть немного схлынула, но этого не случилось.

Том мазнул по ней безразличным взглядом.

— Мне плевать на твои извинения.

— Спасибо за честность.

В кабинете Франчески Том выбрал сесть в кресло. Он чем-то напоминал ей фейерверк, который дрожал на месте до того, как взорваться в воздух.

— Как ты провел это время?

Гермиона вдруг поняла, что в этот раз желала услышать этот разговор от начала до конца, не выпадая и не отвлекаясь. Она наклонилась вперед.

Том неопределенно махнул рукой. Франческа поправила очки и, мельком глянув на время, добавила:

— Миссис Грейнджер платит мне десять галлеонов за час не для того, чтобы ты молчал или лгал.

— Как скажете, — ответил он. — Я отвратительно провел это время.

— Почему?

— Потому что мне все в этом мире противно.

— Это похоже на злость, — уклончиво сказала она, а потом, когда молчание затянулось, продолжила: — О, ты в ярости.

— Конечно, — ответил Том и провел ладонью по лицу. — Сразу предупреждая вопросы: я злюсь на то, что меня притащили сюда против воли.

Гермиона громко хмыкнула. Какой мелкой, бессмысленной была причина. Она откинулась на спинку кресла и, наколдовав себе подставку для ног, легла удобнее. Сейчас она совершенно не чувствовала к нему ни жалости — такой привычной, от которой сжималось сердце, ни симпатии, что уже давно следовала за ней. Все это блекло, и становилось легче.

— Только ли на это ты злишься, Том? — спросила Франческа, а потом добавила: — Я вижу, что природа твоей злости намного глубже этого. Возможно, какие-то еще ситуации вызывают у тебя это чувство?

— Я злюсь, что в этом мире я делал много необдуманных решений.

— Так ли это на самом деле? Ты, именно ты, их не делал.

— Но я бы сделал, — возразил Том. — Не надо все опять спихивать на то, что меня никто не любил.

Он сложил руки на животе. Его лицо казалось серым из-за темноты за окном.

— Хорошо, — вдруг согласилась Франческа. — Закрой глаза и попробуй представить эту злость, это чувство, и говори мне обо всем, что у тебя ее вызывает. Не задумывайся.

— О, прекрасно. — Том громко цокнул языком. — Хорошо. Злость. Что ж. — Он снова цокнул, а потом начал медленно перечислять: — Еда, вилки, ложки, чашки. Кровать, пыль, окна, пол, ванная, выключатели. Расписание, книги, шкаф, огонь, серый, каша…

Франческа поморщилась, но Том этого не мог видеть.

— Остановимся на кровати. Почему?..

— Иногда мне сложно вставать, — сказал он и сжал в кулаке край свитера. — Я просто могу лежать часами в неудобной позе, но у меня нет возможности лечь по-другому, у меня начинает болеть спина и неметь ноги. А-а пыль потому, что она везде оседает и мне надо ее убрать, но я не хочу, пол липкий, а в ванной надо мыться.

Гермиона против воли представила все, что он говорил.

— Ты злишься потому, что ты должен это делать?

— Не знаю, — ответил он через время. — Я хочу покоя, чтобы меня никто не трогал, не лез ко мне.

— Что в твоем понимании покой? — спросила Франческа.

— Раньше у меня он просто был, — уклончиво ответил Том. — Я просто жил, не думая об этом психоаналитическом бреде! А теперь мне постоянно, — он выделил это слово, — постоянно плохо. Мы говорим много бессмысленных, пустых слов, которые ничего не значат и ничего не меняют.

Она на какое-то мгновение задумалась, вправду ли Тому помогала психотерапия, хотел ли он этого или просто делал все по инерции. Он словно находился в какой-то замкнутой комнате со стеклянными стенами, и постепенно, день за днем, засасывал и их тоже. Гермиона вернулась в реальность от голоса Франчески:

— …твоя злость очень похожа на то, что ты совершенно не хочешь воспринимать реальность. Проще злиться на ветряные мельницы, чем признаться себе…

Том подался вперед, уперевшись руками в подлокотники.

— Да в чем мне себе признаваться? Как этот ваш заученный бред относиться конкретно ко мне?

Франческа села прямее. Гермионе хотелось, чтобы его вывели на эмоции, заставили выплеснуть всю желчь, что переполняла его.

— Как ты думаешь, как он относиться к тебе? — жестко спросила она. — Давай же, удиви меня.

Том вздрогнул, как будто увидел привидение. Он рвано вдохнул.

— Хорошо, Том, — ее голос снова стал мягче. — Подумай, пожалуйста, когда ты чувствовал что-то похожее на то, что произошло сейчас.

Быстро стемнело, и ореолы ламп освещали только небольшую часть комнаты. Лицо и шея Тома были едва-едва видны, и только отдельные очертания мелькали на свету, когда он двигался. Гермиона вздрогнула, когда услышала всхлип, а потом еще один.

— На кого ты хотел бы так накричать? Возьми салфетку.

— Спасибо, — сдавлено ответил Том. — На миссис Коул, наверно. Она называла меня ненормальным. На отца, потому что он бросил меня и мою мать. И на нее, ведь она тоже как бы… Черт. Я так хотел убить его, и я бы точно сделал это. Я знаю, где его дом. Так странно, — сказал Том. В его голосе дрожала эмоция. — Я бы сделал это.

— Ты все еще хочешь?

— Нет, — со вздохом ответил он. — Это все равно ничего не изменит: ни мое прошлое, ни настоящее, ни будущее. Я сирота, а то, жив мой отец или нет, неважно.

— Но ты все равно злишься на него?

— Да. Мне обидно. Я представлял, что он заберет меня из приюта. Еще в детстве.

— И что ты сказал бы ему?

— Что ему нет оправдания. Что он просто мусор, который не заслуживал моей матери…

— Что еще?

Том резко наклонился вперед — ореол лампы частично осветил его силуэт — и закрыл лицо руками.

— Что я никогда не полюблю его.

Гермиона сглотнула. До дома они шли пешком, продираясь через непогоду, и совсем не говорили. Она и не знала, чего ей хотелось больше — оставить его в покое или, наоборот, вывести на более теплую эмоцию.

***

За завтраком первого сентября они доедали деньрожденческий торт Розы, который был таким большим, что со вчера осталось больше половины. С утра все пошло наперекосяк: по ступеньках вверх-вниз летали чемоданы, хватая парящие вещи, совы вылазили из клеток, а каша, как оказалось, подгорела, поэтому Рон варил ее заново.

— По-моему, есть торт перед кашей отвратительно, — сказал Том, не переставая скрести вилкой по пустой тарелке.

Гермиона нервно дергала ногой, и уже хотела что-то ответить, но Роза опередила ее:

— Ты можешь хоть десять минут не портить всем настроение?

— А ты можешь хоть десять минут не давить эту идиотскую улыбку?

— Ты сам решил, что не поедешь в этом году в Ильверморни, — вставил Хьюго и широко зевнул.

— Погодите, — вмешался Рон, постукивая ложкой по борту кастрюли. — Ты, Том, сейчас только и ищешь повод на кого-то наехать. Или, может, ты хочешь быть в центре внимания?

— Я только спросил, какого черта в этом доме едят сначала торт? Это был просто…

— Ты мог быть и вежливее, — сказала Гермиона и, устав от скрежета, забрала у Тома вилку. Все равно его тарелка была пуста. — Я очень устала, милый, изо дня в день слышать один негатив и оскорбления.

— Сейчас я никого не оскорблял.

— О, — с чувством сказала Роза, — я, например, не могу забыть, как ты назвал нашу семью.