— Ты считаешь это проявлением слабости и боишься ее?

— Наверное, — вздохнул Том, а потом, помолчав, додавил: — Скорее всего. Я хочу быть сильным. Хотя мне в последнее время очень хочется, чтобы меня постоянно… — Он неловко обнял себя руками. — Держали за руку или что-то вроде того.

Том закрыл глаза и глубоко дышал.

— Это приятно, я думаю. Для других. Я просто не в состоянии расслабиться, когда меня касаются. Мне так дискомфортно, как будто в меня воткнули сотню иголок. Или две сотни. Я сразу думаю, правильно ли я все делаю. Может, нужно прекратить это или, например, сделать что-то похожее. Но если я сделаю что-то похожее, а это будет не к месту? Меня могут высмеять или подумать, что я ненормальный.

Он громко хмыкнул, как будто нашел что-то забавное в этом предположении.

Гермиона слишком хорошо помнила моменты, когда он деревенел от ее прикосновений или старался прервать их как можно быстрее. Разве что — это воспоминание показалось ей светлым мягким лучиком среди всех других — когда он попросил полежать с ним.

— У тебя были ситуации, когда получилось расслабиться? И с кем?

— Пару недель назад… Но я, если честно, плохо помню.

Вдруг Том дернулся и замер.

— Это нормально? — спросил он тихо.

— Да, — ответила Франческа. — Это нормально. Во время депрессивного эпизода способность мозга формировать новые клетки снижается. Ты мог забыть какие-то события. И, скорее всего, продолжишь что-то забывать.

Том закусил губу.

— Хорошо. Я плохо помню, но, скорее всего, это была Гермиона.

— Хорошо. Какие еще чувства у тебя вызывают объятия?

Он выглядел по-настоящему уставшим от этого сеанса. Том закрыл глаза. Ей вдруг стало его жгуче жалко, и она прижала руки к груди. Солнце все еще светило ему в лицо, но он ничего не делал, чтобы от него укрыться.

— Как будто это что-то, чего я не достоин. Да, именно так. Я слишком гнилой внутри, лживый и… я просто не заслуживаю. Или это делают из жалости. Из жалости. А я ненавижу, когда меня жалеют. Я буквально считаю это унижением.

— Как бы ты мог заслужить это?

Гермиона отвлеклась и перевела взгляд на окно. Там уличная птица билась крыльями о стекло, и все вокруг показалось каким-то искаженным и несовершенным. Ее саму будто что-то сжимало, заставляло притаиться и слушать, словно какую-то лесную букашку.

— Реализовать себя? — спросил Том с надеждой в голосе. Франческа молчала, и он со вздохом продолжил: — Хорошо учиться, достичь целей, сделать какие-то хорошие дела, может, проявить участие. И быть хорошим. Из приюта берут только послушных детей, и, возможно, мне надо быть послушным, учтивым… я не понимаю, что нужно делать.

Франческа выдохнула, готовясь что-то сказать, но Том неопределенно повел рукой в воздухе и добавил:

— Хотя как я могу кому-то понравиться, чтобы захотеть меня обнять, мне даже противно смотреться в зеркало. Я выгляжу как урод или припадочный. Странно выгляжу. По мне с первого взгляда можно понять, что что-то не так. Наверно, так и поняли в приюте, что я ненормальный. Точно. Я ненормальный. Это все объясняет. Я вор и убийца. Если это так, то я уже проиграл, как только вступил в игру.

Повисло молчание. Птица все молотила крыльями об стекло, и Гермиона поморщилась. Она сжала кулаки и медленно вдохнула. Мысли против ее воли понеслись в зыбкое и неприятное место в памяти, вызывая необъяснимое чувство горечи. Она качнула головой, изо всех сил стараясь их отогнать. Интересно, было ли у Тома так же?

Гермиона сосредоточилась на солнечном свете и только на нем и постаралась вернуться в теплые и спокойные эмоции.

— Были ли у тебя друзья?

— Я думаю, что нет. Похоже, что нет. Я держался выше их, потому что считал себя лучше. Думал так, но я, как всегда, ошибался. Это они были выше меня, намного выше, поэтому я не заслуживал их дружбы. Я думаю так сейчас. Мне все больше кажется, что это правда. У меня есть времена, когда я просто лежу и смотрю в потолок, и думаю, думаю, думаю, как припадочный. Что я ничего из этого не заслуживаю. Я отвратительный. Наверно, я не смог бы завести друзей никогда — тогда я ставил себя выше, а сейчас я намного хуже каждого. Я не нуждаюсь в них даже сейчас. Зачем мне отравлять людям жизнь своей компанией?

Хоть он и много говорил, его речи уже давно не были горечи, и слова не вылетали, как пущенные стрелы.

Время сеанса подошло к концу. Тома трясло, когда он вышел из кабинета Франчески.

Его одежда была мятой, хотя Гермиона точно ее гладила перед выходом. Том сцепил руки в замок и отвернулся.

В коридоре светили только два магических фонарика. Все предметы казались землистого цвета.

Том рассеянно вытер мокрые щеки. Он стоял, не двигаясь, и Гермиона опасалась к нему подступаться.

— Это так страшно — что-то забывать. Я как будто теряю важную часть себя, но даже не знаю об этом.

Она изо всех сил старалась не ловить, как в сетку, все его эмоции, и не вываливать их на себя, поэтому с еще большим усердием представила солнце, пар, поднимающийся от горячей чашки, и луга зеленой травы.

После Министерства они завернули в одну из множества одинаковых улочек, и Гермиона купила Тому кофе с соленой карамелью.

— Держи. Это тебе приз за старания.

Они стояли возле фигурной лавочки, покрытой лаком, и на ее перилах бликовало солнце. Лицо Тома тоже казалось светлее и мягче. В его кудрявых волосах путался яркие лучики. Он улыбнулся уголком губ и сделал глоток.

— Мне повезло, что у меня есть ты, — сказал Том как-то между прочим и протянул ей стакан. Гермиона взяла его, ненамеренно коснувшись ладони Тома. Холодная.

Она немного отпила и передала кофе обратно Тому в руки, а потом остановилась на шаг впереди и накрыла его пальцы своими.

— Слушай, ты не замерз?

Он поднял брови и медленно нахмурился, словно совсем ее не понял. Гермиона не отпускала его руки, но решила больше никак не показывать свое участие. Похоже, что Том даже не заметил прикосновения: он так и стоял, немного ссутулившись, и смотрел на нее очень твердым взглядом.

— Ты как ледышка.

— Я и есть ледышка.

Гермиона могла промолчать, но эти внутри нее душа снова пела и согревала. Она легко улыбнулась.

— Нет, Том, нет.

Кажется, ему этого хватило: он едва ощутимо сжал ее руку в ответ.

***.

Гермиона, не открывая глаз, провела рукой по кровати: половина Рона пустовала, но была еще теплая. Она нашла его на кухне. Рассветные лучи освещали столешницу яркими полосами и совершенно волшебно окрашивали фиалки на окне в золото.

Рон, отставив турку, обернулся к ней, и на его лицо попал осколок утреннего солнца.

— Я не хочу спать, — сказал он и, наклонившись, коснулся губами ее щеки.

— Я тоже.

До завтрака оставалось почти два часа. Они иногда вставали так рано, чтобы посидеть вместе в парке.

До парка шли в тишине, но эта тишина не давила на нее, а охватывала, словно крылом, и успокаивала.

— Чем ближе осень, тем прозрачнее воздух, — сказал Рон, и она сразу поняла, что он имел в виду. Особенно по утрам это было заметно: каждое деревце, лавочка или человек казались осязаемыми, как ни в какое другое время года. — Я вижу, как ты устала.

— Да, — согласилась Гермиона и сделала глоток кофе. Всегда было непривычно ходить по магловскому Лондону с фарфоровой чашкой вместо одноразового стакана. — Но без меня все рухнет, если я отступлю. Мне нужно видеть, как все работает. Понимаешь?

Рон кивнул.

— Но ты не можешь заставить людей делать все так, как ты хочешь. Это неправильно. Ты говорила…

— Да, — сказала она. — Я хочу видеть в Максе идеального сотрудника, а ему не нравится своя работа. Точнее, нравится не так, как хотелось бы мне.

— У всех нас есть мечта, — добавил Рон, — и ты не крестная фея, чтобы ее исполнить. Ты можешь только направить, и то не всегда.

На душе странно искрила тревога напополам с благодарностью. На какой-то из улочек он купил ей цветы — ярко-красные гвоздики — и вручил, улыбаясь, как в первый раз. Гермиона прижала их к груди и ответила такой же улыбкой. Она и сама почувствовала себя цветком — каким-то алым амарантом среди пшеничного поля.