— Сейчас ты так не считаешь?

— Нет, — ответил Том слишком быстро, как будто опасался, что ему могут не поверить, — конечно нет. — Он сцепил руки в замок. — В одиннадцать лет все дети хотят, чтобы о них кто-то заботился. Такая слабость. Я не мог себе это позволить — быть слабым, — поэтому отказался от его помощи. Я даже в какой-то степени желал, чтобы он настоял. Чтобы потоптался на моей гордости, потому что я сам этого себе не мог позволить. А он сказал — подумать только! — сказал, как найти «Дырявый котел»! Сказал, что все можно найти в письме!

Том еще сильнее сжал кулаки, и хоть Гермиона не могла видеть так хорошо, поняла, что этот жест был столько же болезненным, сколько и отчаянным.

— Как ты себя чувствовал в той ситуации?

Гермиона обняла себя руками: ей все меньше хотелось смотреть на это. Солнце освещало лицо Тома, но уже не тем ярким летним светом, а мягким и приглушенным маревом подступающей осени. Это по-странному было похоже на то, что происходило вокруг нее: все медленно, едва заметно приобретало пастельные тона. Если бы Гермиона и могла поймать момент, когда Том стал затухать, как забытое заклинание, то тогда придала этому слишком мало значения.

Она снова прислушалась к их разговору: голос Тома сливался в монотонность, отчего все труднее было вслушиваться в суть. Ей вдруг захотелось оказаться совершенно в другом месте, но это быстро прошло.

— Не знаю. Я был сильным и взрослым, и он только подтвердил это. Он дал мне полный карт-бланш, мол, делай что хочешь со своей жизнью. Это было очень приятно, с одной стороны. Наверно, сначала я был слишком счастлив. — Том замолчал и нахмурился. Ей показалось, что он хотел сказать еще что-то, но то ли не мог это сформулировать, то ли посчитал незначительным. А может, ничего из того, что она предположила. — Мне кажется, что я тогда не заслужил поход за покупками с Дамблдором — я воровал, а ему это не понравилось. Но я не стыжусь воровства, я в этом слишком хорош.

Гермиона хорошо видела лицо Франчески — она нахмурилась, словно обдумывала, стоит ли ей что-то говорить.

— Возможно, есть что-то в тебе, чего ты стыдишься, Том?

На этот вопрос он поморщился.

— Да, — наконец ответил Том. — Иногда я боюсь, а потом, когда страх уходит, — мне стыдно. Мне так ужасно стыдно, что я опустился до этого, как какой-то ребенок. — Он надолго замолчал, а Гермиона в это время смотрела на свои руки. Эти два слова — стыд и страх — приобрели какое-то новое значение теперь, после того, как он это сказал. — В приюте… Я думал, что не боялся, а когда приехал в Хогвартс, то понял, что не выходил из этого состояния годами. Я жил, воровал, врал, дрался потому, что мне было так страшно. И это оказалось ужасно. Я думал, что делал это, потому что сильный, а вышло так, что потому что слабый.

— То есть, ты имеешь в виду, что страх — это слабость?

— Да, я так думаю. Я думаю, что это делает меня слишком уязвимым и нерациональным. — Вдруг Том запнулся и фыркнул: — Нерациональным! Вот это я, конечно, выдал.

Гермиона закусила губу, чтобы не дать волю неуместной улыбке. Том на кушетке слишком дергано обнял себя руками и продолжил уже менее живо:

— Не знаю, почему я так думаю.

— Ты сегодня сказал, что воровал, потому что тебе было страшно. Что ты имел в виду?

— Я не знаю, как… объяснить. Правда, не знаю, почему так сказал. Я хотел эти вещи и брал их себе. Потому что мог это сделать, мог получить, даже если они мне не принадлежали. Это означало — ну, тогда, — что я достаточно хорош в этом. Лучше других в чем-то.

— Возможно, ты хотел бы, чтобы кто-то подарил их тебе?

Гермиона была уверена, что заметила, как Тома передернуло.

— Что за чушь! — выплюнул он. — Некому было дарить их мне.

— Ты хотел, чтобы кто-то подарил их тебе, но никого не было, и ты, полагаясь на себя, их крал? Подарок для самого себя.

Ей показалось, что в комнате у нее под ногами стало прохладнее. Она осмотрела привычную мебель, пол и стены, стараясь понять, почему ей стало так некомфортно. Том, будто отображая ее чувства от этого разговора, поежился и согнул ноги в коленях.

— Да, наверно, что так. В этом и смысл кражи.

— Есть кражи ради удовольствия, чтобы повеселиться. Это не твой вариант.

Том положил ладонь на лицо и замер.

— Наверно… Я не знаю. Я не знаю. Я устал. Пожалуйста, оставьте меня в покое.

— Почему ты хочешь спрятаться? Тебе стыдно?

— Оставьте меня в покое! — почти выплюнул он и резко отнял руку от лица, а потом одним рывком поднялся и спустил ноги с кушетки.

Франческа сняла очки.

— Я не знаю, что могла сделать не так, но это случилось, — вздохнула она. — Скажи, почему ты кричишь, и я постараюсь помочь тебе.

Том, похоже, задрожал. Он упирался ладонями в кушетку, но локти оставались прижаты к телу. Каждое его следующее слово звучало, как выстрел. Гермиона подумала, что такой интонацией можно говорить заклинание, забивающее гвозди.

— Мне стыдно. Довольны? Но не потому, что я воровал. Тут вы ошиблись. Мне мерзко, что я, оказывается, воровал, потому что некому было подарить мне эти вещи. Оказывается, я был одинок, но мне было хорошо наедине с собой.

Гермиона спустилась со второго этажа комнаты и остановилась в коридоре. Том резко вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. Он почти мгновенно утратил всю силу: ссутулился и спрятал руки в карманы, отчего стал казаться старше.

У него были темные круги под глазами.

— Страх — самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх — страх неведомого, — сказала она, потому что других слов не нашлось.

На самом деле, они никогда не обсуждали его сеансы, но Гермиона надеялась, что сейчас это было хоть немного уместно.

Том поднял на нее взгляд и ничего не ответил.

— Это Говард Лавкрафт.

— Хорошо.

Дневное солнце слепило, хотя в кабинете казалось, что яркие дни кончились. Они шли до дома пешком. Гермиона смотрела себе под ноги, время от времени проверяя, не отставал ли Том.

Вдруг Том замер как вкопанный.

— Что такое?

Она подняла взгляд и увидела на здании перед ними граффити «Жизнь — счастливый праздник» печатными буквами.

— Счастливый праздник, — повторил Том и отвернулся.

— У еврейского царя Соломона было кольцо с надписью «Все проходит…»

Том закончил за нее:

— «…Пройдет и это». Знаю. Я стараюсь.

Гермиона взяла его ладонь в свою — кожа была шершавая и сухая.

— Я знаю, что ты очень стараешься. Ты молодец.

— Правда?

— Конечно.

До самого дома она не отпускала его руки.

***

Гермиона с трудом проснулась, потянулась к палочке и наколдовала «темпус». Было еще слишком рано — Рон спал рядом лицом в подушку. Она не стала подавлять порыв нежности и коснулась пальцами его плеча.

Почему-то ей показалось важным проверить детей. Дверь в комнату Тома была привычно незапертой: он сам спал на боку, обняв одеяло. Она вошла и присела возле его кровати, совсем не опасаясь разбудить. От снотворных, которые ему прописал психиатр, Том спал долго и крепко. Рассветные лучи лентами ложились на его волосы и спину, а сама комната удивительным образом преобразилась: предметы стали поразительно реальными. Как будто до этого были просто картонными вырезками в журнале, а теперь приобрели объем — ловили солнце и отбрасывали короткие утренние тени.

Том дернулся во сне и нахмурился. «Теперь ты хотя бы спишь хорошо», — подумала она и поправила одеяло.

Гермиона поднялась, снова осматривая комнату — все-таки она была такой яркой и светлой, как будто крошечное отражение места, где всегда солнечно. В комнате Розы горел свет, а шторы были закрыты.

Возле кровати стояла небольшая палатка. Гермиона со вздохом откинула брезент и вошла.

— Почему вы не спите?

— Мам! — воскликнул Хьюго и отвел фонарик от лица. — Сегодня наша ночь историй, разве ты забыла?

— Мы уже думали, ты не придешь.

Внутри места было больше, чем казалось снаружи. Это напомнило другую палатку в ее жизни, но воспоминание оказалось не горьким, а уместным.