Она не видела его лица, но впервые на самом деле слышала, как он плакал. В голове не было мыслей, а выгоревший узел в груди ощущался неуместной пустотой. Гермиона сильнее сжала его ладони, чувствуя, что нельзя ничего обещать, хотя очень хотелось.

— Я очень виновата перед тобой, Том, — тихо сказала она, а он на ее слова только громко выдохнул. — Ты не заслуживаешь такой реакции. Я очень, очень не права. Ты сможешь меня простить?

Том боднул ее лбом в плечо и отстранился. У него на лице и шее выступили красные пятна.

— Я съем тост с яблочным джемом, можно?

Ветер трепал занавески. Гермиона тронула Тома за руку и открыла холодильник.

— Мама, — начала Роза, стоя утром на пороге ее комнаты. За ее спины выглядывал Хьюго и до того хулигански щурился, что Гермиона подхватилась с кровати. — Мы подумали и решили…

— А перед этим взвесили все факты…

— Мы решили, что так как Том и так прекрасно отравляет свою жизнь без нашей помощи, мы не будем в это вмешиваться.

Гермиона кивнула на кровать, и они забрались на нее с ногами. Она хотела почувствовать облегчение, но к своему стыду поняла, что даже не заметила попыток своих детей хоть как-то задеть Тома. Роза на нее внимательно посмотрела, да того внимательно, словно видела ее насквозь, и сказала:

— Мы ничего не делали, мам.

— Роза говорит, что это как пинать лежачего. Не по-пацански, — добавил Хьюго.

Они какие-то время молчали, а Гермиона бездумно водила ладонью по покрывалу и смотрела в окно. Возможно, воздух в комнате стал свежее или ей вправду стало легче дышать рядом с ними. Роза улыбалась, а Хьюго все еще щурился — купить ему, что ли, очки? — и Гермиона вдруг вспомнила, как сильно по ним скучала.

— И не кричи на него больше, пожалуйста, — сказал Хьюго и растянулся на животе. Ему на спину запрыгнул Живоглот и, потоптавшись, свернулся клубком. — Я тогда застрял под дверью, шнурки завязать. У него та же болячка, что была у дяди Джорджа?

Гермиона нахмурилась. Наверно, им все-таки рассказал об этом Рон.

— Вы знаете, как я вас люблю? — спросила она совсем серьезно, а дети вразнобой закивали.

— А еще… Мы высадили мячом окно, почини, пожалуйста! — выпалил Хьюго на одном дыхании, и Гермиона смогла только вздохнуть. Она перетащила Живоглота к себе на руки и пошла за ними на первый этаж смотреть на разбитое окно.

Во второй сеанс к психотерапевту она напряженно сжимала подол юбки. Том лежал на кушетке, сложив руки на животе. Было утро, и утренний свет стелился по паркету и ковру причудливыми прямоугольниками окон.

— Я разочарован в себе, — сказал Том спокойно и неопределенно повел рукой в воздухе. — И самое интересное — ничего лучше и придумать нельзя. Все было выверенно, но оказалось полной лажей.

В ее комнатке кроме кресла и стола ничего не было, и на мгновение ей показалось, что она зависла в пространстве.

Франческа там, внизу, немного наклонилась вперед и, поправив очки, спросила:

— А когда ты был разочарован так же?

— В смысле — так же?

— Чувствовал что-то похожее.

Том неразборчиво хмыкнул и, помолчав, может, с минуту, наконец ответил, а его голос показался Гермионе совсем незнакомым:

— В приюте, когда пришел Дамблдор и сказал, что я волшебник, я, не специально, конечно… — Тут он запнулся. — Я подумал, что, возможно, наконец-то кто-то оценит меня по достоинству. Мои умения и старания. Ну, знаете, я так думал не потому, что верю в людей. Просто он был таким же, как и я — волшебником. Он-то должен был меня понять? Ведь правда?

Том склонил голову вбок, но Франческа сидела вне его видимости. Гермиона подумала, что так, конечно же, проще.

Франческа ничего не ответила. Гермиона чувствовала что-то похожее еще там, в своем детстве.

— Он всегда относился ко мне предвзято. Я иногда думал, почему так? Чем люди заслуживают чужое презрение? Мне было, черт возьми, одиннадцать, и если я воровал или… то у меня не было выбора! Конечно, можно сказать, что выбор был всегда, но уже тогда хотел… быть чем-то большим.

Последние его слова прозвучали едва слышно, а сам Том поежился и прикрыл глаза, будто сболтнул лишнего.

— Чем-то большим?

— Ну да. — Том снова повел ладонью в воздухе. — Старше, быстрее, сильнее. Опаснее. Чтобы меня боялись так сильно — как, я не знаю, Господа Бога. — На какое-то время он замолчал, а потом заучено процитировал: «Вот Я повелеваю тебе: будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь».

— А ты бы хотел быть подобным Богу?

Кажется, вопрос застал Тома врасплох. Он поднялся на локтях и, хмыкнув, сказал:

— Бог безразличен, безучастен, он никогда не помогает, если его просишь. Я не верю в него.

— Тогда во что же ты веришь, Том?

— Раньше я верил в себя, — ответил он. — Потому что я, в отличие от Господа, всегда был надежным. Если я чего-то хотел — то всегда получал, а не распылялся на глупые молитвы на ночь.

Когда Том говорил о Боге, то его лицо со стороны казалось безучастным, почти что безразличным. Гермиона вздохнула: она понимала его, потому что всю сознательную жизнь привыкла полагаться на себя. Но, в отличии от того же Тома, у нее был выбор.

Ей было горько смотреть, как настолько умный человек изо дня в день ругал себя, но, возможно, этому была какая-то причина. Гермиона просто не могла ее понять.

— А почему большее — это сила?

— А что же еще? — переспросил Том. — Если ты силен, то добьешься успеха и получишь все, чего заслуживаешь.

В его голосе было много уверенности.

— Что в твоем понимании сила?

Том громко сглотнул. Ветер ударился в окно, и он поежился.

— Сила — это возможность дать отпор, наверно, — медленно сказал он. — И, я думаю, умение вынести все испытания достойно. Быть лучше других. Я был лучшим на курсе, учился на отлично, стал старше, сильнее, быстрее, а Дамблдор все равно не оценил меня.

— Ты считаешь, что он должен был вести себя по-другому?

— Нет, — вдруг просто ответил Том. — Теперь-то я его отлично понимаю. Я отборное дерьмо, а он заметил это куда раньше. Я всегда был слишком уверенным, а оказалось, что не лучше других. Даже хуже.

— Почему?

Том раздраженно фыркнул. Солнечные лучи тянулись сквозь высокие окна и ложились на его плечах и шее яркими полосами. Гермионе было почему-то непривычно видеть рядом с ним столько света.

— Вчера с полки упала книга, а я заплакал. Это ненормально. Это же ненормально, — снова повторил он. — Плакать, когда что-то подает.

Гермиона подумала, что его голос дрожал так же, как дрожали ставни от ветра.

— Раньше я не плакал. Вообще никогда. А Дамблдор — он, думаю, понимал, что я ужасный человек. Я много вру.

— Как думаешь, почему так происходит? — спросила Франческа и глянула на часы. До конца сеанса оставалось десять минут.

— Это же логично, — совсем устало сказал Том. — Никто не в состоянии принять мою правду.

Он помолчал какое-то время, а потом выпалил:

— Я опять солгал. Тогда я хотел, чтобы он вел себя по-другому. Дамблдор великий волшебник, и я надеялся, что он хоть немного, но… Поймет меня? Будет признавать меня так же, как меня признавали другие профессора, да. Тогда я был разочарован почти так же. И я немножко надеялся. Едва ли верил, конечно.

Потом, когда они вышли из Министерства через старый торговый центр, Том замер на улице и задрал голову к небу. Гермиона стояла рядом и хотела что-то сказать — слова все никак не формировались в мысли.

— Небо такое чистое. Хотел бы я, чтобы оно всегда было таким. Одинаковым.

— Это тебя успокаивает? — спросила Гермиона, рассматривая свою обувь вместо неба.

— Да, — удивленно ответил Том, словно понял это мгновение назад. — Успокаивает.

***

Рон тронул ее за плечо. Ей не нравилась запертая дверь в комнату Тома, но и открывать ее не хотелось. В груди стянулся плотный морской узел, который не давал коснуться ладонью дверной ручки.