Затем Крейг представил результаты своей утренней работы, которая состояла из нескольких десятков листов белой бумаги, аккуратно разделенных на три пачки. Их он также разложил длинными рядами на полу, каждая пачка в отдельной линии. Затем я начал понимать, что он делает, и завороженно наблюдал, как он, стоя на четвереньках, жадно просматривает бумаги и сравнивает их с фотографиями. Наконец он очень решительно собрал два комплекта бумаг и выбросил их. Затем он немного сдвинул третий набор и положил его вплотную параллельно фотографиям.

– Посмотри на это, Уолтер, – сказал он. – Теперь сделай это глубокое и острое углубление. Ну, на фотографии есть соответствующий снимок. Так что ты можешь выбрать их один за другим. Теперь вот один из них вообще отсутствует на бумаге. Так оно и есть на фотографии.

Почти как школьник в своем ликовании, он сравнивал маленькие круглые круги, сделанные металлическими вставками в “противоскользящей” автомобильной шине. Снова и снова я видел подобные отпечатки, оставленные в пыли и грязи асфальтированной улицы или грязи дороги. Мне никогда не приходило в голову, что их можно как-то использовать. И все же Крейг был здесь, спокойно прослеживая сходство у меня на глазах, идентифицируя отметки, сделанные на фотографии, с отпечатками, оставленными на клочках бумаги.

Когда я последовал за ним, у меня возникло очень странное чувство восхищения его гением.

– Крейг, – воскликнул я, – это отпечаток большого пальца автомобиля.

– И это говорит желтый журналист, – весело ответил он. – Система отпечатков большого пальца, применяемая к автомобилям. Я уже вижу воскресный очерк, который у тебя в голове, с этим заголовком. Да, Уолтер, это именно то, что есть. Берлинская полиция использовала его несколько раз с самыми поразительными результатами.

– Но, Крейг, – внезапно воскликнул я, – отпечатки на бумаге, где ты их взял? Что это за машина?

– Это не очень далеко отсюда, – наставительно ответил он, и я увидел, что он больше не скажет ничего, что могло бы навести на кого-либо ложное подозрение. Тем не менее, мое любопытство было так велико, что, если бы была возможность, я, конечно, опробовал бы его план на всех машинах в гараже Флетчера.

Кеннеди больше ничего не сказал, и мы позавтракали в тишине. Флетчер, который решил пообедать с Гринами, позвонил Кеннеди по телефону, чтобы сказать ему, что он может навестить мисс Бонд позже днем.

– И я могу принести аппарат, который я однажды описал тебе, чтобы определить, в каком именно нервном состоянии она находится? – спросил он. Очевидно, ответ был утвердительным, потому что Кеннеди повесил трубку с удовлетворенным “До свидания”.

– Уолтер, я хочу, чтобы ты пошел со мной сегодня днем в качестве моего помощника. Помни, что теперь я доктор Кеннеди, специалист по нервным заболеваниям, а ты доктор Джеймсон, мой коллега, и мы должны проконсультироваться по самому важному делу.

– Ты думаешь, это честно? – горячо спросил я, – застать эту девушку врасплох, втереться к ней в доверие в качестве медицинского консультанта и вытянуть из нее какой-нибудь факт, изобличающий кого-то? Я полагаю, что таков твой план, и мне не нравится этика, или, скорее, отсутствие этики, в этом деле.

– А теперь подумай минутку, Уолтер. Возможно, я ошибаюсь; я не знаю. Конечно, я чувствую, что цель оправдает средства. У меня есть идея, что я могу получить от мисс Бонд единственную нужную мне улику, которая приведет прямо к преступнику. Кто знает? У меня есть подозрение, что то, что я собираюсь сделать, является высшей формой твоей так называемой этики. Если то, что говорит нам Флетчер, правда, то эта девушка сходит с ума из-за этого. Почему она должна быть так потрясена смертью дяди, с которым не жила? Я говорю тебе, что она знает кое-что об этом деле, что нам тоже необходимо знать. Если она никому не расскажет, это съест ее разум. Я добавлю ужин к коробке сигар, мы уже поспорили на это дело, что то, что я собираюсь сделать, будет к лучшему – к лучшему для нее.

Я снова уступил, потому что начинал все больше и больше верить в старого Кеннеди, которого я видел превращенным в первоклассного детектива, и мы вместе отправились к Гринам, Крейг нес что-то в одной из тех длинных черных сумок, которые используют врачи.

Флетчер встретил нас на подъездной дорожке. Казалось, он был очень взволнован, потому что его лицо осунулось, и он нервно переступал с одной ноги на другую, из чего мы сделали вывод, что мисс Бонд чувствует себя хуже. Был поздний вечер, почти на грани сумерек, когда он провел нас через приемную, а оттуда на длинную веранду с видом на залив и благоухающую жимолостью.

Мисс Бонд полулежала в плетеном кресле, когда мы вошли. Она начала подниматься, чтобы поприветствовать нас, но Флетчер мягко удержал ее, сказав, представляя нас, что, по его мнению, врачи простят любую неформальность со стороны инвалида.

Флетчер был довольно славным парнем, и он мне начал нравиться; но вскоре я поймал себя на том, что задаюсь вопросом, что он такого сделал, чтобы заслужить такую девушку, как Хелен Бонд. Она была тем, что я бы назвал идеальным типом “новой” женщины, – высокой и спортивной, но без какого-либо налета манерности. Самой первой мыслью, которая поразила меня, была неуместность девушки ее типа, страдающей от приступа “нервов”, и я был уверен, что все должно быть так, как сказал Крейг, что она скрывает секрет, который оказывает на нее ужасное воздействие. Случайный взгляд, возможно, и не выдал бы истинного состояния ее чувств, потому что ее темные волосы, большие карие глаза и загар на лице и руках свидетельствовали о чем угодно, только не о неврастении. Инстинктивно чувствовалось, что она, при всей своей атлетической грации, была прежде всего женственной женщиной.

Солнце, опускающееся за холмы по ту сторону залива, смягчало коричневый цвет ее кожи и, как я заметил, внимательно наблюдая за ней, частично скрывал нервозность, которая была совершенно неестественной для девушки с таким самообладанием. Когда она улыбнулась, в ее улыбке была фальшивая нотка; она была натянутой, и мне было достаточно очевидно, что она переживает ментальный ад противоречивых эмоций, которые убили бы женщину с меньшим самообладанием.

Я почувствовал, что хотел бы быть на месте Флетчера – вдвойне, когда по просьбе Кеннеди он удалился, оставив меня свидетелем пыток женщины с такой тонкой чувствительностью, за которой уже безжалостно охотились ее собственные мысли.

Тем не менее, я отдам должное Кеннеди за тактичность, о которой я не знал, что старик обладал. Он очень хорошо справился с предварительными вопросами для псевдодоктора, обращаясь ко мне как к своему помощнику по несущественным вопросам, которые позволили мне “сохранить лицо” идеально. Когда он подошел к критическому моменту открытия черной сумки, он сделал очень уместное и легкое замечание о том, что не взял с собой никаких острых блестящих инструментов или неприятных черных наркотиков.

– Все, что я хочу сделать, мисс Бонд, это сделать несколько простых небольших тестов вашего нервного состояния. Один из них мы, специалисты, называем временем реакции, а другой – тестом сердечной деятельности. Ни то, ни другое не имеет никакой серьезности, поэтому я прошу вас не волноваться, ибо главная ценность состоит в том, чтобы пациент был совершенно спокоен и нормален. После того, как они закончатся, я думаю, что буду знать, прописывать ли мне абсолютный покой или поездку в Ньюпорт.

Она томно улыбнулась, когда он надел длинную, плотно облегающую резиновую перчатку на ее стройное предплечье, а затем заключил ее в более крупное, абсолютно негибкое кожаное покрытие. Между резиновой перчаткой и кожаным покрытием находилась жидкость, сообщающаяся со стеклянной трубкой с чем-то вроде циферблата. Крейг часто объяснял мне, как давление крови наиболее точно регистрируется на циферблате, показывая различные эмоции так остро, как если бы вы заглянули в самый разум субъекта. Я думаю, что психологи-экспериментаторы называли эту штуку “плетизмографом”.