Так, в разговоре, мы вышли на Большой проспект. Вдруг Вольт остановился, словно бы налетел на некое препятствие, побледнел, дыхание у него сделалось прерывистым, как у больного.

– Что случилось? – забеспокоился я, но Вольт на вопрос не ответил – он неотрывно смотрел на группу людей, возившихся около акаций.

В Питере, на Васильевском острове, росли акации, как в Одессе – с могучими стволами, похожие на сказочные деревья, по весне распускавшиеся огромными цветовыми облаками. От аромата цветов у людей – судя по всему, обычных жилкоммунхозовских рабочих, которые бензиновыми пилами валили старые акациевые стволы, текли слёзы

Немного успокоившись, Вольф Суслов рассказал следующую историю.

Весна сорок второго года была такой же тяжёлой, как и зима, может быть, даже ещё тяжелее. Люди опухли от голода, некоторые даже не могли поднимать руки, не могли передвигаться, страдали болями и чудовищными желудочными резями, путь у них был один – на кладбище, но умирать не хотелось… Зимой умирать было не так страшно, как весной, – весной, когда запахло жизнью и подули тёплые ветры, умирать стало очень страшно.

Шатаясь, Вольт вышел из дома, миновал два двора, проулок и очутился на Большом проспекте. Неожиданно увидел, что на аллее, на скамейке, сидит раздувшийся от голода и водянки дядька и губами тянется к повисшей над его головой ветке акации. Руки дядька не мог поднять, потому и тянулся губами. Сорвал несколько цветков, разжевал…

«А ведь цветки акации можно есть» – запоздало дошло до Вольта, но поспешно сорвал несколько цветков, разжевал. Жёлтенькие невзрачные цветы имели сладковатый, довольно приятный вкус. Вольт стал с жадностью обрывать цветы…

…За несколько дней были объедены все акации Большого проспекта, ни одного цветка не осталось.

Деревья спасли людей, отдали им всё, что имели, но вот какая берущая за сердце штука вышла – они никогда уже после этого не зацвели, ни разу. Факт этот до сих пор рождает у каждого человека ощущение благодарности и одновременно глубокую печаль.

Весной во всех ленинградских дворах стали сажать хряпу – листовую капусту. Из хряпы получался вполне сносный суп, готовили из неё также оладьи и пюре – хряпа эта спасла десятки тысяч человек. Поскольку выковыривать булыжины в замощенных дворах или сдирать с земли асфальтовую корку было трудно, поэтому, случалось, люди молили, чтобы пришёл шальной снаряд, лёг во двор и вскрыл землю – тогда можно будет посадить хряпу.

Кстати, зимой в печки-времянки пошло всё, что только могло гореть, – мебель, в том числе и очень дорогая, книги, музыкальные инструменты, полы, перегородки, заборы, но не было спилено ни одно дерево, ленинградцы относились к этому просто свято.

Были и случаи людоедства, увы, – уголовные дела по этим фактам, насколько я знаю, не закрыты до сих пор. Недалеко от госпиталя, где мальчишкой работал Вольт Суслов, находился Андреевский рынок. Продавали там всё – от галош до мебели, стоявшей в царском дворце. Так вот, однажды там застукали бабку, которая продавала жареные котлеты… Откуда котлетки?

Пришли к бабке домой и на кухне, в чане нашли останки человека.

Бывали и другие случаи: пошёл человек, допустим, по делам, по дороге у него остановилось сердце, он упал… Через некоторое время у него, у мёртвого, отхватывали ножом филейную часть… Но таких случаев было чрезвычайно мало – ленинградцы показали, как может быть высок в своей беде, в немощи человек, как он способен бороться…

Когда блокада была прорвана, мать отправила Вольта в Среднюю Азию к своей родственнице, чтобы тот малость пришёл в себя, подкормился. И оказалось у родственницы таких, как Вольт, одиннадцать человек. Осенью Вольт отправил матери с отцом посылку – фанерный ящичек с луком. Между луковицами насыпал немного табака – отец без курева очень страдал.

Так отец, получив посылку, за три луковицы выменял на Андреевском рынке пианино и ещё за две луковицы организовал доставку тяжёлого инструмента домой.

Кстати, в Питере за время блокады не осталось ни одной кошки – все были съедены.

Из-за того, что не стало кошек, крыс развелось столько, что они сделались настоящим бедствием. Пить крысы ходили на Неву в определённое время – колоннами, по нескольку тысяч штук. Машины, давя крыс, буксовали и останавливались. Известен случай, когда в кабине одного такого остановившегося грузовика нашли мёртвого водителя – умер от омерзения…

После этого случая из Кировской и Вологодской областей в Ленинград привезли по вагону кошек и распределили по магазинам…

Ещё один факт. После блокады в Питере устроили выставку собак. Во всём огромном городе нашлось лишь восемь живых собак. Во-семь. Остальные не перенесли блокады.

Мало кто знает об этом факте, но по улицам блокадного Питера так же, как и по улицам Москвы, ходили колонны пленных немцев. С одной стороны, это имело пропагандистское значение: в людей надо было вселить веру – не всё, мол, так плохо, с другой – ни бензина лишнего, ни машин в городе не было, пленные – не баре, пройдутся по улицам и пешочком.

Вши, правда, оставались после них в несметном количестве, но об этом – разговор особый, вшей с асфальта смывали пожарными шлангами.

Вели как-то фрицев по ленинградским улицам, перегоняли из одного угла города в другой, шли немцы по тихому голодному Питеру, по длинному Невскому проспекту, видели тяжёлые землистые лица горожан и усмехались:

– Вам сдаваться надо, вы все дохляки, вы, если вас не подкормить через Красный крест, очень скоро загнётесь… Все до единого!

Слушали питерцы фрицев и молчали. Сжимали кулаки, но пленных не трогали – пленные есть пленные.

– Мы очень скоро отъедимся в Сибири, выживем, а вы все подохнете… Слышите, ленинградцы?

Ленинградцы продолжали молчать. Движение пленных по Невскому проспекту – сцена эта состоялась именно там – продолжалось.

В это время из боковой улочки, выходящий на проспект, чётко печатая шаг, выдвинулась группа девушек в солдатской форме, с начищенными до блеска трубами, с барабанами и литаврами – военный оркестр одной из частей, оборонявших город.

И как врубили девчонки бодрую весёлую музыку, как врезали марш, так понурые питерцы разом головы и подняли, в глазах у них заблестели обрадованные слёзы, на лицах появились улыбки, а немцы сразу скисли – поняли, что в этой психологической схватке они проиграли. Более того, они поняли и другое – проиграли войну, вот ведь как. Раз среди голодных, умирающих людей есть такие жизнерадостные девчоночьи оркестры – на победу даже рассчитывать не приходится, такой народ непобедим.

Между прочим, питерцы голодали, болели, умирали, а немецким военнопленным – тем, кого отправили в пресловутую Сибирь, – была определена следующая пищевая норма на человека: 400 граммов хлеба (выздоравливающим после болезни – 600 граммов), 450 граммов овощей, 70 граммов мяса. Дальше в отчётах той поры вообще шли деликатесные продукты, о которых ленинградцы уже забыли, вплоть до сухофруктов, колбасы и сыра.

Блокадным же питерцам зимой сорок второго года давали всего 125 граммов тяжёлого, чёрного, схожего с глиной хлеба. И всё. И они жили. И работали. И дрались с врагами.

На международном проспекте – ныне это Московский проспект – на башне были установлены часы, очень точные, они работали при всех обстрелах, в любую погоду… Заводил их вручную мастер Федотов Иван Федотович. Каждый день он поднимался пешком на вершину башни. На самую верхотуру, ловя собственным телом сердце, не давая ему выскочить, задыхаясь от слабости, от того, что не хватало дыхания, и, вручную вращая ворот, который на витых тросах держал два больших ведра, доверху набитых гайками, болтами, прочей железной мелочью, заводил часы.

Надо заметить, что в один из дней, когда он в очередной раз, задыхаясь, завёл часы и с большим трудом спустился вниз и долго там сидел, обессиленный, опустошённый, на каменной ступеньке, его спросили: