Пешкова пообещала разобраться. Через несколько суток юристов освободили.
Татьяну пригласили на Лубянку и предложили работу в ВЧК. Она кротко ответила:
– Взгляните на мои руки. Они слишком слабы, чтобы удержать «карающий меч революции»…
От неё отстали…»
В интервью Светлане Тихонравовой из той же газеты «Квартирный ряд» от 3 февраля 2005 г. А.Кравцов делится воспоминаниями об отце:
«Своих предков по отцу я знаю от восемнадцатого века… Во время Елизаветы Петровны мой пращур был старшиной войска Черноморского и в этом звании жалован дворянством. Указ подписан Екатериной, потому что Елизавета к тому времени умерла. Этот документ я храню. Его сын был донским священником в Новочеркасске. Внук – мой дед – управляющим Акцизного управления войска Донского».
Михаил Иосифович Кравцов был историком, археологом, часто уезжал в экспедиции на раскопки древних могильников под Семикаракорами и брал с собой сына.
Когда же Саша бывал в Ленинграде, он ходил в детский сад. Как-то с ним произошла интересная история, которая точно характеризует его личность, хоть ещё юную и не вполне сформированную, но имеющую одно безусловное качество – обострённое чувство собственного достоинства:
«[Однажды] воспитательница неосторожно обозвала его [Сашу Кравцова] «губошлёпом». Он перестал с ней разговаривать. Она пыталась всячески нажимать – результат был тот же. Детям стало интересно, чья возьмёт. И воспитательница применила репрессивную меру: велела сесть на табуретку в углу и оставила без прогулки.
Все ушли. Он сидел один в просторной комнате. Единственным развлечением был большой портрет Сталина во весь рост, от пола до потолка. Мальчик выдвинул табуретку в центр зала, уселся удобнее и предложил портрету послушать, что ему известно о товарище Сталине. Он вспоминал стихи и пел песни.
Особенно печальными, почти похоронными, казались ему мелодия и слова о том, что «он вёл нас на битву с врагами за счастье и радость бороться» и был «самым большим полководцем», а потом – «самым большим садоводом», а теперь, выходит, уже не стал – всё в прошлом. Мальчику было почему-то жалко дядечку с добрым прищуром и в скромной шинели без знаков различия. Алёша допевал со слезами:
– Споём же, товарищи, песню
О самом большом человеке,
О самом большом и любимом –
О Сталине песню споём.
В такой драматический момент и заглянула в комнату старшей группы заведующая детсадом, пожилая большевичка.
Зрелище ребёнка, слёзно обращённого к портрету вождя с песней о нём, потрясло её.
– Почему ты не на прогулке, Алёшенька?
– Меня наказали.
– За что?
– За «губошлёпа»?
– Кто такой «губошлёп»?
– Не знаю. А обозвали меня.
– И ты нагрубил в ответ?
– Нет. Я всё время молчу.
– За это и наказали?
– За это…
Что заведующая делала с обидчивой подчинённой, Алёше не дано было знать. Но с той поры при встрече воспитательница прижимала мальчика к пышной груди, как собственного сына. Мама удивлялась его безразличию к такой нежности, а мальчик не был злопамятным, но правду отношений чувствовал».
Впервые юный Саша публично выступил на сцене ещё до поступления в школу, неожиданно для него, во Дворце пионеров:
«Мама впервые повела его во Дворец пионеров. Просто так, чтобы показать, где он может найти занятие по душе, когда станет школьником. Вокруг ходили, пробегали, сидели ребята разных возрастов. В детскую толпу вошёл сосредоточенный мужчина в очках и громко объявил:
– Срочно нужен мальчик, который знает наизусть стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова «Бородино».
Алёша почти машинально выкрикнул:
– Я знаю! Я!
Мужчина с сомнением поглядел на мать:
– Он и вправду знает?
Она кивнула.
– А где твой галстук? – обеспокоился мужчина.
Мальчик понял своё бесправие в этом доме и опустил глаза:
– Я ещё не пионер. Я просто самый длинный в классе.
– Самый высокий! – ревниво поправила мама.
– Ничего, ты всё равно будешь пионером, – веско сказал мужчина. – А пока…
Он привёл их с мамой куда-то, откуда-то принёс большой и пышный галстук из алого шёлка, к нему – металлический зажим с пятью поленьями и тремя языками огня и украсил ими маленького чтеца.
Только после этого попросил:
– Почитай мне, пожалуйста. Громко и выразительно, как полагается на сцене!
Алёша никогда не был на сцене, но про «громко и выразительно» слышал от воспитателей в детсаду. Он стал читать. Его прервали, похвалили и вывели на сцену. Это случилось так быстро, что он не успел испугаться.
Читал гладко, звонко. Произнёс последние слова: «Да будь на то не Божья воля, не отдали б Москвы!» Из темноты зала захлопали, закричали сотни голосов. Сцена показалась огромной, уходить по ней было долго. И он побежал. Это вызвало новый всплеск восторгов.
– Иди, поклонись! – подталкивали его за кулисами. – Тебе же аплодируют!
Он ответил:
– А я не умею…
Так и не пошёл кланяться. Всё равно его благодарили, дали коробку конфет «На-ка, выкуси!», но галстук и зажим забрали» («Русская рулетка на Ладоге»).
После истории с защитой прихожан православного храма Татьяна Константиновна ушла из адвокатуры навсегда и стала юрисконсультом. Работать она стала в Смольном, где находился ленинградский облисполком. Но и там ей пришлось пережить тревожные и опасные события:
«На дворе – тридцать седьмой год. Алёше – всего лишь шесть лет.
В тот морозный день в детсаду с порога объявили очередной карантин. Опоздания на работу в годы расцвета сталинской диктатуры стоили дорого, от вылета с работы до лишения свободы. В дни неожиданных карантинов Татьяна брала сына с собой в Смольный. Она была тогда юрисконсультом облисполкома.
Попоив мальчика тёплым молоком с ватрушкой, она надела поверх его красного лыжного костюма коричневое зимнее пальтишко с котиковым воротником, такую же шапку, крепко повязала шарфиком шею, отдала санки и отправила кататься в парк. Каково же было её недоумение, когда весёлая сотрудница, к тому же самая опасная сплетница и стукачка в аппарате облсовета, вбежала в её крохотный кабинет, задрав глаза к небу и растопырив пальцы.
– Ну парень у тебя! Ну авантюрист!.. Представляешь: разгуливает по макету Ленинграда, как Гулливер по Лилипутии. А кругом стоит партийное и советское руководство города и старается делать вид, что ничего не замечает. Пока всё это ужасно смешно, но ведь…
Татьяна, не дослушав, бросилась в сторону зала, который отвели под выставку проектов реконструкции Ленинграда, с огромным макетом города в центре. В связи с этой реконструкцией она уже получила неприятности, которых и без детских глупостей более чем хватало.
Неделю назад ей предложили подготовить к согласованию проект документа о добровольной передаче организациями и предприятиями части своих культфондов на нужды реконструкции. На слово «добровольно» можно было пожать плечами и промолчать. Кто не знал, что такое сверху спущенный призыв к добровольности! Но расходование бюджетных средств не по назначению, да ещё с передачей в другие руки, вопиюще противоречило закону. Она сказала, что такой документ юридической оценки не выдерживает. В тот же день её вызвали к председателю облисполкома. Это был редкостно тупой и грубый тип. Он долго орал на неё, не тратясь на аргументы. Затем устал и отвязался. Но атмосфера сгустилась. Оставалось гадать, в каких масштабах разразится гроза…