– Добро пожаловать в семью «Ромео и Джульетты», – сказал Реда по-английски, улыбаясь. – Мы пройдем очень большой путь в эти три месяца подготовки к мюзиклу Жерара. Я рад встрече с каждым из вас, Монтекки и Капулетти.

Когда я вышел из зала, в голове гудело то ли от облегчения, то ли от голода, то ли от счастья, и все так же не хотелось думать ни на минуту вперед.

Марта стояла напротив главного входа, держась двумя руками за наушники и встав на цыпочки.

– Париж твой? – спросила она, когда я подошел и остановился напротив неё.

Париж мой.

После этих слов картинка вокруг – все эти платаны, шум у вестибюля «Порт Майо», цветная реклама в окнах Макдоналдса и темно-красный платок на шее Марты – стала наконец живой и объемной. Париж мой! Меня взяли. Я здесь.

Мы с ним всегда жили вместе, и при этом – каждый сам по себе. С первого дня в Париже.

Неделю кастинга обитали в одной комнате на двухэтажной кровати, он вскакивал ни свет ни заря, и просыпалась я каждое утро оттого, что он после своей бесшумной часовой разминки тянулся с пола на шпагат, положив ногу на мою кровать.

– Шшш, спи, Марта, – говорил он сквозь зубы. – Еще пять утра.

– А зачем ты так рано встал? Пробы же в десять.

– Не могу спать, – он менял ногу, наклонял голову к колену, упирался кулаками в пол и выдыхал несколько минут. – Лучше уж потянусь, чего время терять.

– Это больно? – спрашивала я шепотом, глядя, как дрожь пробегает у него по спине.

– Тянуться? Нет, не то, что больно… не совсем комфортно, – Джонатан разгибался, с величайшей осторожностью опускал ногу на пол и продолжал сидеть на шпагате, но уже под щадящим углом 180°. – В том и смысл, чтобы расслабиться. И почувствовать комфорт.

– Ты правда чувствуешь комфорт? Когда у тебя нога задрана на отрицательный шпагат?

– Здесь не чувствую, – хмыкал он. – Дома мог. В Академии такую дофаминовую волну ловил, когда стало получаться больше ста восьмидесяти градусов, накрывало надолго. Я тогда и стал подниматься на час раньше, чтобы тянуться до урока. Совсем другая работа после растяжки.

– А здесь это помогает?

– Увидим, – он поднимался с пола, быстро обхлопывал ноги снизу вверх, растирал запястья, крутил головой и включал режим артиста. Это хотелось заснять на видеокамеру: удары ребром ладони по закачанным мышцам голеностопа, скользящие по руке пальцы, всплеск стянутого двумя резинками хвоста по плечам, – и мгновенно зажигавшийся огонь в глазах.

В последний день кастинга он вернулся такой вымотанный, осунувшийся и намокший, что я не могла сказать ему слова. Только сидела на своем нижнем этаже кровати и думала, как сильно он похож на чайку Джонатана, пролетевшего через океан на предельной скорости, и не знающего, примет ли его стая.

Он долго сидел на полу, привалившись спиной к стене, медленно моргал глазами, смотрел вокруг себя неуверенно, как будто не мог поймать меня в фокус.

– Кастинг всё? – спросила я наконец, когда поняла, что он все же смотрит на меня, а не в стенку.

– Да… – он закрыл глаза.

– Значит, сегодня ты больше не танцуешь?

– Чур меня! – он с облегчением рассмеялся. – Сегодня вроде нет. И завтра тоже. Только результаты.

– Понятно. И что, будешь спать сейчас?

Он мотнул головой, хлестнув себя хвостом по закрытым глазам.

– Нет, не хочу спать. Пойдем погуляем! А то мы неделю в Париже, и я ничего, кроме метро и кастинга, тут не видел.

– Ты можешь гулять? – удивилась я. – Можешь идти?

Джонатан вскочил на ноги так легко и мгновенно, как будто не растекался по стенке только что.

– Я и танцевать еще могу, Марта, – насмешливо ответил он, разгибая туда-сюда колени и встряхиваясь всем телом, как вылезшая из воды собака. – Надеюсь, и станцую.

– Где?

– Не знаю, посмотрим. Найдется где. В Мулен Руж хотя бы.

– Мулен Руж? – меня передернуло. – Точно, он же на Монмартре.

– И мы на Монмартре, – заметил он. – Значит, пора идти.

– Мы правда пойдем в Мулен Руж? – спросила я шепотом, не поднимая на него глаз.

– Давай сначала поднимемся до Сакре-Кёр, я вознесу хвалу Богу за то, что эти шесть дней кастинга меня не убили, а потом посмотрим. Может, на Пигаль свернем. Хотя, кажется, тебе там не очень уютно будет? Раз тебя и Мулен Руж пугает? – он копался в рюкзаке, выуживая оттуда по очереди тренировочные футболки, гетры и эластичные бинты странного вида.

– Почему ты совсем не знаешь французский, а географию Парижа помнишь так хорошо?

– Так я был здесь, – удивленно покосился он на меня, – я много раз был в Париже. А уж Монмартр – самый знаменитый его район, согласись.

– Соглашусь. И что, на Пигаль ты тоже был?

Он прекратил поиски в рюкзаке и обернулся на меня хитро, удерживая улыбку.

– А что?

– Мммм… ничего, просто спрашиваю. Вполне в духе артистов балета.

– Не помню, чтобы там были какие-то артисты балета, кроме нас, – ответил он весело.

– Кроме вас?

– Ну да, мы же с Академией ездили сюда на гастроли, – Джонатан мечтательно отклонился назад и даже присел на корточки, нежно обняв руками колени. – Хорошее было времечко! Вообще на гастролях мы всегда слушались педагогов и ходили строем, как утята. Но в Париже мы вдруг поняли.

– Что же вы тут поняли?

– Что мы в Париже! – он закатил глаза. – Город любви! А мы такие молодые! Русский балет! Академия Вагановой! Les rois du monde!

Он снова обернулся на меня, и радостная улыбка его слегка поблекла.

– Эй, Марта, а что у тебя с лицом?

– Ничего, – сказала я старательно.

– Действительно ничего, – согласился этот король мира, – ты как-то совсем не реагируешь, как будто я финансовые новости из Яндекса вслух читаю.

– Я вообразила ваш десант балерунов на Пигаль.

– Мы – танцовщики, – он вскочил на ноги и тряхнул меня за плечо, – а вот ты, Марта, ханжа.

Постоял пару секунд, глядя близко мне в лицо и не убирая руку с плеча.

Это был первый раз, когда он коснулся меня, не считая самого первого утра в Париже. Тогда мы проснулись очень рано оба, и Джонатан смотрел, как я причесывалась, а затем попросил потрогать мои волосы.

– Пойдем уже гулять, – он легко убрал руку, сгреб с кровати ключ от номера и повернулся к двери. – Пойдем гулять на Монмартр.

– Может быть, в центр? – сказала я все-таки.

– В центр успеем, туда вечером можно. Кстати, надо успеть купить еду, а то опять все закроется в шесть. Я тебя подожду в магазине, который за углом, хорошо?

Когда я зашла в магазин, Джонатан, взъерошившись и размахивая руками, подпрыгивал перед продавцом. Это было так смешно и так похоже на кино про русских туристов, что я молча прислонилась к полке и еще с минуту наблюдала за ним.

– Дайте сметану! – кричал он. – Месье! Поймите меня! Я танцор! Мне нужна сметана! Вон та одна штука за девяносто шесть центов!

Продавец с истинно французским спокойствием любезно глядел на взъерошенного Джонатана и кивал в паузах. Слово сметана он, конечно же, не знал. Я и сама не знаю, что у парижан вместо сметаны. Сливки, скорее всего.

– Добрый вечер, – сказала я, выглянув в паузе из-за стеллажа, – месье просит вас дать ему сливки с верней полки.

– Бонжур, мадам, – с явным облегчением выдохнул мальчик за прилавком, – какая цена?

– Девяносто шесть.

– К сожалению, я не знаю английский, – продолжал улыбаться мне продавец, вымученно взглядывая на хмурого Джонатана. – Месье очень волновался.

– Месье тоже не знает английский, он только думает, что знает его, – успокоила я продавца.

Джонатан смотрел на меня задиристо, но кроме слова «английский», понять явно ничего не мог. Так что оскорбление ему нанести у меня не вышло, реванш за Пигаль и Мулен Руж был взят исключительно в уме.

– Как здорово, что ты тут, – сказал он, когда мы наконец вышли из магазина. – Всякий раз забываю, что во Франции нельзя поговорить на английском нигде, кроме дьютика и Галери Лафайет. Впрочем, там с клиентом и по-русски, и по-японски, и на каком угодно языке побеседуют.