Проснулся я все равно в семь утра, за окном была непроглядная ноябрьская темнота, все в хостеле сладко спали. В Академии Вагановой каждый приобретал свои бесценные умения: кто-то не ел после 14.00, кто-то на целый учебный день надевал улыбку, а я вот научился вставать в семь утра, даже если лег в четыре.

Накатывала сильная хандра, болело по-дурацки ушибленное вчера дверью в метро колено, а еще непонятно было, что делать с Мартой. Эти двое суток я почти не видел ее, кроме вечернего заплетания косы (при виде этих текучих волос внутри у меня что-то холодело, как перед прыжком на сцене). Она не писала мне смсок, не задавала первая никаких вопросов, внимательно выслушивала, что сегодня случилось на кастинге, но никаких идей и мнений не высказывала. Что, впрочем, меня полностью устраивало. Но что она делает днем, пока я на кастинге? И когда она собирается домой? И почему вообще поехала со мной сюда?

Пока я все это думал, одолевая хандру, Марта проснулась и стала шуршать где-то внизу расческой. Я свесился с кровати, наблюдая за этим сакральным действием. Она держала голову очень ровно и медленно пропускала пряди сквозь все пять пальцев, скручивая их в маленькие косички от затылка наверх.

– Bonjour. Это будут афры? – шепотом поинтересовался я.

Она вздрогнула и выронила расческу. Прямо на пол, далеко от себя. Замерла с поднятыми руками и охапкой косичек в ладони, растерянно глядя на пол. Я соскочил с верхней койки и подобрал расческу.

– Что такое афры? – спросила она, перехватывая другой рукой косички и с силой заворачивая их в узел.

– Афрокосички. Не видела никогда?

– Нет, – она мотнула головой с узлом из косичек. – Не знаю, как что называется. Всегда плету что-то, что само выходит.

– Почему у тебя такие длинные волосы, Марта?

– Выросли, – она пожала плечами. – У старообрядцев не стригут дочерей обычно, кончики ровняют, и все. У меня еще не самая длинная коса в храме была.

– А ты старообрядец? – от удивления я даже отступил на шаг и пригляделся повнимательнее к ее крестику. Крестик она носила на очень короткой цепочке, так что он постоянно выбивался из-под одежды.

Она кивнула, не вдаваясь в подробности, только убрала крестик за ворот.

– Даже не знаю, кто такие старообрядцы, – сказал я, оглядывая ее с возрастающим интересом. – Что-то помню про Никона.

– Это было давно, – Марта зачесывала волосы, упорно не глядя на меня. – Четыреста лет назад. Даже пятьсот.

– А в какую церковь ходят старообрядцы?

– В старообрядческую, – сказала она так терпеливо и вежливо, что пришлось унять свой интерес к истории.

Минут десять мы сидели каждый на своей кровати, затем Марта очень спокойно позвала:

– Джонатан.

– Что? – уныло отозвался я.

– А ты ходишь в какую-то церковь?

– Нет.

– Вот поэтому мне не хочется рассказывать.

– Я просто хотел как-то начать разговор.

– Начни с балета.

– Балет мне осточертел, – сообщил я честно, но в уме поставил ей плюсик – мало кто задает вопросы о работе, а вообще-то это умно. – Балета не хватит для Вероны.

– Тогда начни с Вероны, – сказала она с еле слышной улыбкой.

В начале нашего Парижа Марта не умела улыбаться губами или глазами, а могла это сделать только голосом. Я стал замечать это не так скоро, а в те первые дни только автоматически отмечал, что слушаю ее внимательней, чем смотрю на нее. Но до последнего дня отбора я не мог помнить о ней с того момента, как выходил из хостела.

Финальный день кастинга… он был. Я не мог потом вспомнить, что мы делали в этот день, и даже когда ребята наперебой начинали рассказывать, что кто чувствовал и думал, мне оставалось только улыбаться и кивать. У меня в памяти стерлось все от звонка будильника до той минуты, когда нас всех попросили выйти из зала и подождать несколько минут.

Девочки облепили автомат с кофе и шоколадками, который каждое утро загружали под завязку. Это очень удивляло меня в первые дни: местные танцоры совсем не боялись сладостей, да и вообще ели. До начала кастинга все собирались в ближайшей булочной, жевали круассаны, желали друг другу удачи, несмотря на витавший в воздухе дух конкуренции.

– Боишься, Джонатан? – спросила по-английски рыжая ирландка, с которой меня ставили весь второй день кастинга. Мы и вообще оказывались в комбинациях рядом, и я уже начинал искать ее глазами, если рыжие волосы не мелькали перед глазами дольше нескольких минут.

– А ты? – заставил себя улыбнуться я.

Признаваться, что мне страшно до гула в ушах, и запах шоколадки почему-то вызывает тошноту, мне не хотелось. С самого поступления в Академию я не помнил такого ощущения судьбы. Вот сейчас происходит то, после чего жизнь сильно изменится, и назад будет нельзя.

– Уже нет, – пожала плечами рыжая. – Во второй день боялась, когда меня к тебе поставили. Сейчас бояться нечего.

– Что во мне страшного?

– You are a ballet dancer, – ответила она серьезно.

– Aren't you? – я даже удивился. У нее была такая гибкая прочная спина и устойчивые ноги, которых в современном танце не встретишь. Впрочем, современный танец в Питере я танцевал только любительски, так что мне предстояло многое узнать.

– Я не балерина, – сказала рыжая задиристо. – So I am a dancer!

– Irish dancer? – засмеялся я.

Она довольно гордо кивнула и достала телефон, явно собираясь мне что-то показать, но тут открылась дверь зала, и ассистентка хореографа вышла с блокнотом в руках.

Мы все разом подскочили, но потом каждый остался стоять где был, только все взгляды словно скрестились на лице этой негромкой девушки. Все дни отбора она ходила по залу неслышно, как тень, и Реда периодически говорил ей что-то на французском еле слышным шепотом, одними губами. Кажется, она понимала его с одного взгляда.

– Друзья, – сказала она с секундной заминкой, – мы рады были провести с вами эти сложные дни. И сейчас те, кто услышит свое имя, должны зайти в зал. Остальным – большое спасибо. Прошу. Эмили!

Темненькая девушка, стоящая ближе всех к дверям, вспыхнула, прижала ладонь к губам и нырнула в приоткрытую дверь, ни на кого не оглянувшись.

– Александр!

Кто-то из задних рядов торопливо стал протискиваться между расступающимися участниками.

У меня звенело в голове, и я не мог заставить себя поднять глаза, только смотрел в пол перед собой, уже почти не слыша имен, которые называли. Неужели не возьмут? Наверно, нет. Снова не я. Опять не я. Как же так. И еще.

В какой-то момент возникла пауза. Я поднял глаза, белый шум в ушах выключился. Так и стоявшая возле меня рыжая ирландка подняла бровь и глядела на меня с насмешливым удивлением.

– Jonathan, come.

– Что? – спросил я по-русски от неожиданности.

– Jonathan? – глядя прямо на меня, повторила ассистентка. – Are you Jonathan, right?

По краю сознания скользнула мысль, что они всю неделю так и звали меня этим прозвищем, кажется, даже не заглянув в мою анкету, где я честно указал настоящее имя. Но эта мысль так и осталась на задворках, потому что я уже проходил в эту двойную дверь зала, где мы провели эти шесть дней безвылазно.

Пока я привыкал к оглушительной мысли «меня взяли!», сзади стукнула дверь, и моя рыжая партнерша, просвистев мимо, встала в общий круг рядом с маленькой Эмили, у которой виднелись на глазах слезы. На щеках у ирландки горели малиновые пятна, волосы растрепались, она встретилась взглядом со мной и тихонько показала большой палец.

– Это всё, – сказал Реда, обводя нас взглядом. – Bienvenue à Vérone.

После секундной паузы мы захохотали. Громко и безудержно, словно все напряжение за шесть дней вдруг взорвалось, выстроенный круг скомкался и превратился в общую кучу, кто-то от смеха не мог устоять на ногах, кто-то хлопал себя по коленкам, я, кажется, вытирал слезы и кричал на русском: «Верона ждёт!»

– Всё, всё, друзья, – Реда хлопнул в ладоши, и мы кое-как снова выстроились в круг. Издерганные, взмыленные, лохматые и безумно счастливые. Дух конкуренции сменился ощущением команды за эти несколько секунд дружного хохота и веселья. Возможно, в этом и была идея хореографа.