***

Ещё вчера Дара радовали путешествия и битвы, он наслаждался ощущением ветра в волосах, силы в руках, удерживающих меч. Сегодня над степью повисли тяжёлые тучи, на иссохшие за осень травы обрушился ливень, обещающий скорый приход холодов, и внутри Дара тоже как будто бы погасло что-то.

Погасло? Или, напротив, слишком разгорелось?

Сумрачный взгляд выхватил шамана — тот сидел у огня, глядя на языки пламени, и его кожа казалась то тёмной, то сияюще-золотой, а в глазах то и дело вспыхивали яркие блики. Он молчал, шаман, молчал уже не первый день и почти не покидал шатра.

Дар знал — не тоска, а упрямство это. Когда он снова услышал, как шаман рассказывает сказки, одёрнул его, и вот — молчание это стало внезапной расплатой, наказанием, которого Дар никак не ждал.

Кто и когда смел наказывать вождя? Он и ребёнком рос с ощущением, что сын солнца, воплощение солнца на земле. Никто не смел наказать — его лишь пожурить и направить… А шаман — пленник! — смеет.

Дар прошёл мимо него раз и другой. Остановился в шаге, но так и не придумал, с чего начать разговор. Что приказать? О чём спросить? Будто бы не на все слова ответом станет лишь красноречивый взгляд, лишь звонкая тишина, которая ударит, будто пощёчина.

Проклятье — вот кто этот шаман! Проклятье, поселившееся в самом сердце Дара, разгоревшееся неутолимым пламенем, обжигающее нутро желаниями, которых и не должно возникать к мужчине!

Но разве Дар когда-нибудь вожделел кого-то так же, как этого шамана?..

Вчера, а может, тысячу солнц назад в одном из племён Дар взял себе жену — красавицу с волосами цвета ночи. Он радовался ей и весной, и в летнюю жару, и под звучание осенних ливней, и под голос зимней вьюги. Радовался…

А следующей весной, когда она округлилась, ожидая наследника, перестал и радоваться, и мечтать, и желать.

С рождением сына пришлось отослать её прочь. Сколько уже тому ребёнку? Дар не считал его годы, как будто и не было у него никакого наследника. Угасли чувства к матери, не возникло их и к мальчишке. А этот шаман в одночасье разжёг в нём такой пожар! Дар сомневался, что это жгучее пламя способно погаснуть.

И всё же что-то ещё он сделал с ним. Что-то внутри изменилось. Разве вчера он не взял бы силой то, что ему хотелось? Сын солнца, воплощение солнца на земле, разве он не был вправе взять что угодно? А оказалось, что на шамана может он лишь смотреть.

Дар выходит под ливень, холодные капли путаются в волосах, бьют по плечам, пробегают по шее и скользят под одежду. Им тоже не по силам заглушить этот жар. Солнце давно скрылось за горизонтом, ночь дышит холодом и влагой, а Дар только сжимает кулаки, стискивает зубы, не в силах справиться с собой.

Он ворвался бы обратно в шатёр, подхватил бы лёгкое и поджарое тело, бросил бы на шкуры, на меховые одеяла на ложе, вбился бы, сламывая сопротивление, вгрызся бы зубами в шею, рыча, будто зверь…

Но не может, точно шаман приручил его. Словно один взгляд слишком ярких глаз способен заставить его подчиниться. Так кто же тогда пленён? Так кто же тогда пленник?

Дар скребёт пальцами по груди, будто бы можно так вырвать изнутри чувство, пронизывающее его, проросшее сквозь, как травы пробивают оставшееся в степи тело поверженного животного.

Льёт дождь, и Дар поднимает голову к плачущему небу, безмолвно моля его успокоить пламя внутри.

***

Ятим пробуждается ночью, но воспоминания, пришедшие во снах, не отпускают. Он словно наяву снова слышит спокойный голос: «Таково твоё наследие, Ятим. Твой путь был предопределён солнцем и луной».

Старейшая смотрела на него с ласковой улыбкой, мягко касалась пальцами его ладоней, а он сам рассматривал их с настороженностью. Ему было всего лишь три года.

«Наследие», — повторил он тогда, ощущая, как слово растекается по языку.

— Наследие, — беззвучно выдыхает он в ночь теперь, и горло перехватывает, как от горького напитка.

«Наследие, — говорила ему Амеретэт. — Мы станем супругами».

В тот день они сидели на холме, и мимо бежал ветер, колыхая травы. Внизу раскинулось их поселенье, было видно, как женщины пекут хлеб в общей печи — в сердце их племени.

«Супругами?» — повторил тогда Ятим.

Им едва исполнилось семь, и они пока не очень хорошо понимали тонкости супружества и данных друг другу обетов. Знания вливались в них старейшинами, но сегодня они вдвоём убежали прочь, поднялись на холм, чтобы их никто не нашёл. А их и не искали. Они уже стали шаманом и жрицей. С первого обряда они получили свободу и ответственность, но ещё не привыкли — с того момента едва минуло пол-луны.

«Возможно, это хорошо, — рассуждала Амеретэт, и в голосе её звучало что-то… что-то, похожее на мудрость. — Другие мне всё равно не нравятся».

«Другие, — выделил голосом Ятим. — Почему?»

«Ты быстрее их всех. И с тобой можно ничего не бояться», — Амеретэт сказала это спокойно и серьёзно, обнажая истинные мысли.

«Я совсем не так силён», — возразил он тогда смущённо и встретился взглядом с её глазами, тёмными, точно омут в озере.

«Но станешь. В том твоё наследие. Таков твой путь», — ответила она.

Воспоминания мучают, приносят боль и горечь. Ятим смотрит в темноту, но видит лишь Амеретэт. Взрослую Амеретэт, супругу, жрицу. Ту, которой он доверил всего себя, собственное сердце.

«Ты не вернёшься, если отправишься на битву», — сказала она, и в голосе её звучало столько холодной уверенности, как бывало, когда она вела разговор с ветрами и духами.

«Не вернусь, — согласился он, хотя не верил в то, что говорил. — Но ты сохранишь племя. Только так можно сохранить всех, разве нет?»

«Думаешь, что погибнешь, а ты не погибнешь, — возразила она, отвернувшись. — Это будет хуже погибели. А потом… — и она замолкла, словно ветра и духи запретили ей делиться этим знанием. Продолжила она много позже: — Но ты прав. Тебе придётся пойти. Это решение подсказывает твоё наследие».

Ятим сжимает зубы. Наследие, предопределение пути! Сейчас это удавка на шее! Он здесь, он лежит в темноте, а Амеретэт вдали от него — за степью, за лесом, за горным хребтом.

«Хотел бы остаться подле тебя», — говорил он. Но Амеретэт качнула головой: «Твой путь солнца, мой — луны. То, что мы могли кружить по небу вместе, не означает, что это навечно. Пути расходятся. Ты делаешь то, что должен».

«А после битвы?..» — он остановился у выхода, нашёл её глаза, в жажде обрести надежду. А в них оказалась лишь боль, очень странная боль того, кто знает и понимает, что будет дальше.

«После битвы у племени не станет шамана, — ответила Амеретэт наконец. — А ты получишь плен и свободу сразу».

«Плен и свободу? — он не понял её впервые. А может, в те мгновения не захотел верить словам. — Плен, — нахмурился он. — Плен не может быть свободой».

«Ступай, — велела Амеретэт. — Ступай и сражайся».

В вихре воспоминаний Ятим не замечает, как кто-то подходит. Впрочем, кто это может быть, как не вождь? Горячая ладонь касается плеча. Ятим поворачивает голову, чтобы посмотреть вождю в лицо. Огонь погас, угли почти не дают света, маленькое солнце чужого племени обжигает, но не сияет в ночи.

— Завтра будет снегопад, — говорит вождь, точно в этом причина, что он подошёл среди ночи вот так.

— Придут ветра, — соглашается Ятим.

— Здесь будет холодно спать, — продолжает вождь. — Ни шкуры, ни огонь не защитят от того, какой будет холод.

— Предлагаешь взойти на твоё ложе? — вскидывает голову Ятим. — В вашем племени принято греть друг друга в ночи? Разве мы супруги?.. — он усмехается, и взгляд вождя темнеет, а в лице проступает ярость. Он отступает, не отвечая.

Ятим вздыхает, закрывает глаза.

Он свободен от прошлого, но в плену настоящего. Отметины солнца на ладонях исчезли вчера.

***

Снега должны обрушиться на долину, где они встали лагерем, едва наступит рассвет. Но пока и дальние горы, и замершие словно в испуге травы кутает предрассветный туман. Ятим оглядывается на шатёр, на миг смотрит на собственные ладони. Он знает, очарованный его ловушкой вождь всё ещё спит, не заметили его пропажи воины, оберегающие покой лагеря. Никому неизвестно, что он отошёл так далеко в травянистое море.