Он вышел на смерть, окутался кровью с головы и до ног, он ранил стольких врагов, стольких врагов убил…

Но солнце всё равно упало.

***

Ятим просыпается до рассвета и некоторое время вслушивается в спокойное дыхание вождя. Даже в мыслях он не упоминает его имени — как не собирается открывать ему собственного. Он заложник, а заложники не должны забывать, кто их пленил.

Утро спокойно, за тонкими кожами шатра разливается тишина. Ятим выскальзывает в неё, будто окунается в воду, запрокидывает голову, чтобы увидеть, как ночная темнота постепенно разбавляется светом, смягчается, заполняется сначала белёсым, а затем — и розоватым.

Рассвет уже скоро.

Ятим принадлежит солнцу, он был рождён стать шаманом — единственный из всего племени. Он прошёл весь путь и все обряды — даже босым по углям, даже опустился на дно омута, чтобы вытащить оттуда дивного моллюска больше двух ладоней взрослых мужчин размером, — когда ему самому едва минуло десять. Он умеет сражаться как шаман — не помня себя, не чувствуя боли, источая бесконечную ярость. И всё племя с его танцем может превратиться в такую же несокрушимую и беспощадную силу. Он — единственный, кто сейчас владеет всем этим искусством… И он не успел оставить сына, стал пленником того, кого в этом племени зовут солнцем.

Как это горько звучит — пленник солнца!

Ятим смотрит на степь, что расстилается от входа в шатёр, течёт и течёт, всё дальше и дальше. За этой степью осталось его племя. Вождь, вспылив, снова погнал их дальше, хоть в том не было нужды. И вот — земли легли между ними, и Ятим будто видит в прозрачном предрассветном воздухе нити, связавшие его с Амеретэт, по которой он отчаянно скучает.

Амеретэт была рождена жрицей, чтобы стать его женой, но их чувства друг к другу не определялись лишь только уготованным местом. Он не просто почитал Амеретэт, саму жизнь, воплощённую в человеческое тело, он искренне любил её. Но гадания Амеретэт предупреждали их — грядёт несчастье, их ребёнок не родится.

Не родится, потому что и не был зачат!

Ятим смотрит, как из-за горизонта выглядывает кусочек алого диска. Он вглядывается пристально, будто солнце сейчас подскажет ответ, но, конечно, не приходят ни шепчущий ветер, ни облака, что можно читать как знаки; степь молчит, полная остатков тумана, замерла от самых его ступней до горизонта.

Спрятала от него Амеретэт.

Ятим вытаскивает флейту. Хрупкий и высокий звук разрезает тишину, и пробуждаются воины, что должны были охранять шатёр вождя. Они смотрят на чужого им шамана недоверчиво, они злятся, что он помешал их сну и что видел, как они спят. Ему ничего не стоило бы воспользоваться беспечностью, перерезать им глотки, уйти в степь, покинуть племя и скрыться, не оставив следов. Воины не понимают, отчего он держит слово — сами бы давно попробовали бежать.

Ятим играет, и только музыка вырывается на свободу. Он добровольно остался здесь, с вождём, рядом с маленьким солнцем чужого племени, потому что так он может сберечь Амеретэт. Пусть в его племени не родится новый шаман, но зато там будет жизнь — и та, кто её воплощает. А пока есть жизнь, он должен бороться за неё и оберегать её. Таков путь шамана.

Звучание флейты будто бы воспаряет высоко-высоко над степью. Поднимается солнце, травы освобождаются от остатков тумана, сияют росой, и музыка становится всё громче, всё тоскливее.

Ятим закрывает глаза, отдаваясь всецело флейте, как умеет отдаваться прочим магическим действам и ритуалам, как умеет входить в ветер, как понимает солнечные лучи, как ловит чужие сны и связывает их нитями. Его умений не сосчитать, но нет ни одного, что позволило бы воспарить птицей и после сорваться с небес, упав в травы у ног Амеретэт.

Он чувствует взгляд.

Чужой и горячий, горячее прикосновений едва проснувшегося солнца. Взгляд жаждущий, взгляд того, кто привык получать всё, что хочет. Ятим знает — вождь проснулся под звуки его флейты, откинул полог шатра и теперь смотрит на него.

Флейта поёт и плачет, пробуждается лагерь, просыпается ветер. Музыка мчится над травами, чтобы донестись едва угадываемым отголоском до Амеретэт. Она услышит, ведь в этот час она точно так же приветствует солнце.

— Перестань, — доносится голос вождя. Ятим с сожалением опускает флейту и только тогда смотрит на него. Внимательно, чуть насмешливо смотрит, ожидая, что же ещё скажет вождь. Но тот не говорит больше ни слова, только ладонь держит прямо напротив сердца, будто музыкой был пронзён как стрелой, точно звуки флейты нанесли ему рану, болезненнее, чем может меч.

Ятим видит, как сердце вождя окутывает болью. Он даже может её успокоить, унять. Ему всё ведомо, и музыка его может как ударить, так и утешить. Но вместо того он проходит мимо вождя обратно в шатёр.

Сочувствовать пленителю, когда в собственной душе кровоточит рана? Когда от разлуки то и дело срывается дыхание? Когда хочется рыдать и стенать, мчаться сквозь степь с ветром, чтобы на миг, лишь на краткое мгновение прикоснуться к любимой?..

Ятим упрямо сжимает зубы, садится к огню, принимается заваривать травы с диким мёдом. Солнечный свет заливает степь.

***

Ятим стоит у входа в шатёр, и последние закатные блики скользят по его коже, будто нежные пальцы Амеретэт. Раньше они провожали солнце вместе, стоя бок о бок, удерживая руки друг друга, глядя друг другу в глаза. Теперь он один, и всякий раз ему кажется, что солнце не совершает привычный круг, а падает, чтобы никогда не появиться вновь.

С другой стороны его снова касаются горячие взгляды. Считающий себя солнцем вождь всякий раз следит за ним, и его желания легко прочесть по лицу. Ятим знает все его мысли и ждёт, когда же это маленькое солнце решит его задушить, как в том сне, что он видел прежде.

С каждым днём становится всё холоднее, приближается зима, и племя должно бы найти себе пристанище, но вождь гонит их всё дальше, будто хочет покорить горы. Ятим чувствует, что холода придут раньше, но не спешит открыть это вождю. Он пленник, а пленникам не стоит помогать пленителям, даже если жизни чужого племени будут в опасности.

Солнце падает за горизонт, небо мерцает алым, возвещая студёные ветра, и внезапно на плечи Ятима опускаются обжигающие ладони.

— Не слишком ли холодно стоять вот так? — говорит вождь ему на ухо. Он выдыхает жар, и тело оживает от этого, мурашки прокатываются по спине, мельчайшие волоски встают на руках дыбом.

— Нет, — отстраняется Ятим, не глядя вождю в глаза, чтобы не видеть в черноте зрачка разыгравшегося пожара. — Провожать солнце — не холодно.

Холодна ночь, что приходит без солнца. Но он не расскажет об этом, как не назовёт своё имя, как не станет делиться тем, что внутри него разрастается темнота.

— Нужно поставить вторую жаровню, — бросает вождь, точно на самом деле и хотел обсудить только это. Он покидает шатёр слишком поспешно.

Ятим задумчиво смотрит ему вслед. Понимает ли он своего пленителя на самом деле? Знает ли его? Достаточно ли изучил?..

Что-то скрывается от него в подступающей темноте.

— Отчего солнцу вздумалось задушить меня? — спрашивал он когда-то Амеретэт. Шаману должно видеть вещие сны, жрице следует их разгадывать. — Или я плохо служу ему? В чём я виноват перед ним, чем заслужил наказание?

— Нет… Это не то солнце, — задумчиво качнула головой Амеретэт в ответ и коснулась его щеки в мимолётной ласке. — Не то, что ходит по небу, даря нам тепло и вращая колесо года. К тебе пришло… маленькое солнце, оно очень гордое и злое. Ему не вынести твоей красоты.

— Смеёшься? — он поймал тогда её взгляд, но не увидел там смеха. Амеретэт говорила серьёзно, больше того — в глазах её словно дрожали слёзы. Она знала больше, чем решила сказать, и Ятим не мог настаивать — так было заведено, только жрица способна понять, сколько из увиденного раскрыть вопрошающему.

— Гордое солнце или убьёт тебя, или заберёт себе, — добавила она немногим позже.

Ятим хотел возразить, хотел объяснить, что никогда-никогда-никогда не покинет её. Но не смог. Словно отнялся голос.