Тава улыбнулась совсем холодно.

— Ты помнишь в Талмуде трактат Кидушин 68? «…сын от израильтянки называется твоим сыном, а рождённый от язычницы называется не твоим сыном, а её сыном…».

Алфи сложил руки на трости, усваивая информацию.

— Туда же можно отнести и Дварим 7:3, так?

Иса согласно моргнула:

— И не роднись с ними: дочери твоей не отдавай за сына его, и дочери его не бери за сына твоего, ибо…?

— …отвратят сынов твоих от Меня, и они будут служить иным божествам. — закончил Алфи, убеждаясь в правильности своего решения, вспоминая заплаканное лицо Сары над Торой, чьи страницы теперь впитали эти солёные капли.

— Причём тогда тут миссис Абрамсон и сам Зеев…? — прохрипел он нетерпеливо, прихлопнув руками.

Тава подняла глаза на сына.

— Кузен твоего отца, Зеев, в точности такой же блудник до мозга костей, что и ты, что и Альфред-старший, имеющий всё, что двигалось и дышало. Он мог бы продырявить забор своим пенисом, если бы ничего подходящего с отверстием больше не нашлось. — женщина покачала головой, поглядывая на лестницу, чтобы убедиться, что Сара у себя. — К сожалению, в ту ночь Зеев был пьян и забора на его пути не оказалось. Он встретил пятнадцатилетнюю Мариам, польскую беженку с соседней улицы, спешащую с ведёрком угля для печи. А на пьяное тело, как известно, чаще всего и получаются дети. Мариам — мать Исы — еврейская девушка, умершая на вторые сутки после родов. — подытожила Тава, и Алфи издал такой глубокий вздох с низким стоном, словно его только что ударили под дых чем-то тяжёлым.

Он почувствовал полный провал и величину своей ошибки, нелепой причины отказаться от Сары, зарывая пальцы в чуть засаленные волосы, посматривая на лестницу. Еврейка Мариам — мать Исы, его двоюродный дядя Зеев — отец Исы, а дочь Исы — Сара — чистокровная еврейка по матери и смешанная англо-итальянка по отцу.

Тава облизнула губы, набираясь сил рассказать всё сыну, видя в его чрезвычайно широко раскрытых глазах только один вопрос: «Как?»

— Это случилось давно. Тридцать шесть лет тому назад…

Мистер Зеев Абрамсон в ужасе уставился на врача. Тот был вдребезги пьян!

— Если хотите, можем подняться наверх, — заплетающимся языком произнёс мистер Итон.

— С чего бы мне вообще хотеть туда подниматься?

Итон пожал плечами:

— Ваша девица нуждается в поддержке. Ей ведь не каждый понедельник делают выскабливание. — доктор замахал руками и пьяно рассмеялся. — По правде говоря, некоторым я делаю эту процедуру с такой частотой, что порой задумываюсь, почему бы младенцам не начать вываливаться сразу после зачатия?

Зеев молча наблюдал, как доктор, неуклюже переставляя ноги, направился к двери.

Допив дешёвого виски, он рухнул на диванчик.

Тем временем наверху, в спальне, Мариам возмущённо кричала.

— Я не позволю ему убить ребёнка! Это зверство!

Лицо Мариам было мертвенно-бледным. Напряжение начало сказываться на ней.

— Дорогая, ты просто не понимаешь! — причитала молодая женщина, присматривающая за ней в работном доме, потому что родители девушки умерли во время гонений в Польше, — Что мы будем делать с ещё одним ребёнком?

Мариам умоляюще посмотрела на домоправительницу, уже и не надеясь, что та придёт ей на выручку.

— Я не позволю этому доктору даже прикоснуться к себе!

В комнату с большим чёрным саквояжем в руках, пошатываясь, вошёл доктор Итон.

— Боже! — закричала Мариам.

— Держите девку, а я хотел бы приступить к работе.

Он раскрыл саквояж и начал выкладывать на стол инструменты. При виде этих орудий смерти глаза Мариам чуть не вылезли из орбит, и она отчаянно завопила — её пронзительный крик проник доктору прямо в мозг и разозлил его.

Мариам вскочила на ноги и кинулась вон из комнаты. Сбив на ходу все инструменты, бросилась вниз по лестнице, угодив прямо в спину женщины, которая разговаривала в холле с мистером Абрамсоном.

Мариам вцепилась в незнакомку, ища у неё защиты.

— Что случилось, дитя?

Мариам сглотнула слёзы, указывая пальцем на Зеева. Миссис Абрамсон посмотрела на своего мужа, затем перевела взгляд на девочку с округлым животом и всё стало ясно.

Тава выпрямилась:

— У вас это наследственное — тешиться, а потом ретироваться. И вроде, как бы, не причём. — сложила руки на груди, измерив широким цокающим шагом прихожую.

— Исе дали жизнь. И что потом? — спросил Алфи подавленно.

— Ничего. Берта Абрамсон, в девичестве Маккарти, то бишь ирландка, приняла решение взять новорождённую девочку себе. Её назвали Исой. Зеев ненавидел ребёнка и, в общем-то, очень скоро исчез из страны и предпочел больше не появляться от стыда.

***

Веки Джины распахнулись, и она уронила бокал себе на грудь, наполняя ванну алым цветом. Подняв глаза, она с ужасом посмотрела в смеющееся лицо смотрящего на неё мужчины, и страх позволил ей предположить, что она видела его раньше.

— Тебе хорошо, девочка, так?

Он улыбался ей, и она была удивлена, увидев, что мужчина был раздет, а на груди его отливала блеском «Звезда Давида».

Джина почувствовала, как желчь в её животе поднялась, и это был уже не токсикоз, а отвращение, когда мужчина медленно облизнул губы, а затем, снова засмеявшись, сказал:

— Вино было сладким, миссис Грей?

Она чувствовала себя уязвимой, испуганной и хуже всего, что она чувствовала крайнее одиночество, зная, что она одна во всём доме.

Она рефлекторно прикрылась руками, стыдясь своей наготы, пока мозг продумывал следующий шаг, отдавая отчёт её телу и разуму, что у неё не хватит сил отбиться.

Джина даже не стала спрашивать мужчину о том, кто он и что ему нужно от неё. Всё было предельно ясно и очевидно, без карт Таро или гадалок: его мерзкая нагота — предвестие сексуального насилия, а выставленная атрибутика — принадлежность к евреям.

— Пожалуйста… — это всё, что она смогла выдавить, прежде чем мужчина вытащил её из ванны за волосы, приподняв, как будто она была ничем, пушинкой.

Джина закричала, зная, что её крики — пустая трата времени, пытаясь внушить мужчине, что ей больно и что она не имеет отношения к межклановым делам. Она лишь женщина. Но никто её не слышал и не слушал.

Она чувствовала, как её ноги волочатся по полу, пытаясь освободиться от его хватки, Джина вырывалась, тратя силы.

Мужчина смеялся всё сильнее, даже тогда, когда бросил её на кровать животом вниз, на ту самую кровать, которую она с любовью заправила часом ранее после занятий любовью с Майклом.

Джина обернулась и сделала ещё одну попытку накрыть своё красивое тело сморщенным пледом.

Он опустился сверху и проталкивал колено между её ног, раздвигая их, и Джина заплакала, заревела и стала умолять его остановиться, пока всё не зашло слишком далеко.

Джина заметила его обрезанный член возле её бёдер, когда он стал притираться.

Она почувствовала запах его тела: шлейф свежего одеколона. Этот аромат она чувствовала ранее в кабинете Томаса Шелби после того, как его посещал Алфи Соломонс. Её затошнило от примеси свежего пота, и она инстинктивно знала, что этот мужчина нервничает и прикладывает максимум усилий, чтобы овладеть ею и всей ситуацией, отчего пот бежал по его заросшему лицу.

— Я беременна! — Джина ухватилась за это как за последнюю надежду на спасение, но мужчина был неутомим.

— Ах, в чём дело? Ты говоришь мне, что не хочешь моего еврейского члена, так? Беременность — не болезнь, а временное состояние, не так ли?

На этих словах еврей вошел в неё, и ощущение жжения не было похоже на то, что она когда-либо испытывала раньше, как будто он воткнул в неё какой-то твёрдый предмет.

Он был над ней и всё время пытался поцеловать её, несмотря на то, что Джина не переставала его отталкивать, пока он не схватил её за подбородок, а затем поцеловал и прижал свой язык к её рту. У него был привкус рома, его слюна была густой, из-за чего Джина едва не сошла с ума.

Это было настолько агрессивно, что её начало тошнить. Он рвался в неё, вбивался и врезался. Для него это был просто быстрый секс.