— Следующими будут твои гребаные яйца, гнусный подонок! — встав на цыпочки, она схватила его за волосы и принялась трясти, будто провинившегося пса.

— Лысая часть еврейского обрубка! Как ты смеешь позорить свою мать трусостью и малодушем? Ты же видел как она вышла из чрева, слышал её первый крик! И как только после такого твой обрезок посмел подняться на эту невинную девушку? — Тава шипела на сына, взъерошив его густые, чуть засаленные волосы.

Алфи стоял и не дёргался, отданный во власть матери — единственного человека, которого он уважал больше себя и боготворил. Его руки были сложены в замок, свисая на поясе. Глаза бесстрашно смотрели в лицо матери, а мимика не выражала ничего, кроме титанического покорства.

— Кто дал тебе право распоряжаться чужой жизнью, ты, эвфуистический вымесок? — спрашивала она, продолжая терзать сына за волосы. — Ты в точности как твой отец-потаскун!

Тава развернулась, чтобы уйти потому что больше не могла говорить из-за дрожи в голосе, но Алфи остановил её, лёгким касанием руки.

— Он проделал со мной тот же фокус тридцать пять лет назад. И что получилось? — Тава обернулась, вглядываясь в лицо своего сына.

— Я сбежала, плевав на его самодурство, на гонения, что ждали меня по ледяным улицам, по дерущему ноги снегу! Я голодала, пила талый снег, дабы во мне было хоть немного молока, чтобы вскормить тебя, будущего варвара! — рассказывала она, взывая к совести мужчину, которого родила.

Она замолчала, в уголках её глаз блекли морщинки от воспоминаний прошлых лет.

— Отец поднял против тебя меч, когда ты был ещё в утробе, — говорила Тава с размеренностью, вновь овладевая ситуацией.

— Поэтому он никогда и не был для тебя авторитетом. Выкопай его из земли, приведи сюда и поставь перед тобой, расскажи что случилось, чтобы он дал тебе трепку — в этом нет смысла. Он, как всегда, был бы полупьяным и сказал бы своим басом: «Оставь Алфи в покое. Сын знает, что делает!» Альфред-старший бы не сдвинулся с места не потому что мёртв, а потому что сам боялся тебя! Ты перестал уважать его в пять, а в пятнадцать позволял себе бить ему морду, если он возвращался на побывку пьяным и пытался строить тебя или меня. Он погиб от того самого меча, который теперь поднимаешь и ты, болван!

Алфи шумно выдохнул, раздувая ноздри.

Тава перевела дух.

— Альфред-старший боялся тебя, все боятся тебя: бандиты, мелкие сошки, чиновники, политики, женщины, в том числе Иса, а теперь и Сара! Весь Лондон ходит под тобой! Да что там Лондон! Вся Англия ходит вокруг тебя на цырлах! Все пресмыкаются! Но я, которая произвела тебя на свет, никогда не буду этого делать! Запомни, мой милый! — отстаивала своё Тава, делая глубокий вдох.

— Ты не посмеешь посягнуть на жизнь моего внука или внучки, которых от тебя итак без боя не дождёшься! Кем ты себя возомнил? — продолжала она тираду, пока Алфи беспрерывно смотрел ей в глаза, изредка моргая.

— Пожалел сорок фунтов в месяц на своё чадо? Я сейчас перебью все твои бочки, чтобы ты почувствовал реальный материальный урон, жмот несчастный!

Алфи почесал бороду. Урон уже был нанесён.

— Признай ребёнка или я не желаю знать тебя, дьявол!

Алфи во все глаза смотрел на мать с таким выражением, будто у неё выросла еще одна голова. Он её боготворил. И если и она от него отвернется, у него ничего не останется.

Алфи шагнул к матери и заговорил прерывающимся от волнения голосом: — Мам, не говори так.

Тава набросилась на него, как бешеная собака.

— Я тебе покажу «мам»! Твоя Сара, с которой ты проводил время всю её жизнь — приличная юная девушка — ждёт твоего ребёнка! Она дождалась тебя с войны, она бегала за тобой будучи дурочкой, она та, кто любит тебя также как и я, ни за что, в отличие от потаскух, что видят в тебе мешок денег и статус! Она преданная, как немчура, которую ты приручил к себе ещё щенком! — восклицала она, колотя Алфи в грудь кулаками, а он даже пальцем её не тронул, что говорило о его чувствах к матери.

Тава сделала передышку.

— Это правда, что ты водил её к доктору? Правда, что ты угрозами и насилием принуждал её избавиться от беременности?

Алфи взмолился и смех пробил его. Иса приплела от себя, потому что в Саре он был уверен, она никогда не наклевещет.

— Да, чёрт возьми, когда я узнал, что она залетела, то услышал глас Всевышнего: «Алфи, зачем тебе это надо? Избавь себя и Сару от бесполезных мук! Поживите оба счастливо и для себя!» — передразнивал он, но не найдя отклик матери в шутке, тут же стал серьезным.

Тава оборвала его: — Ах ты, скот! — ударяя сына по выставленной руке, чтобы добраться до головы, собираясь поднять с пола кувалду.

— Вот кого я вырастила и воспитала: жестокого садиста и извращенца! — пыхтела она, ударяя Алфи наотмашь.

— Пока ты творил насилие за стенами моего дома, я еще терпела, но видеть как ты набрасываешься на Сару… Это предел. Всему есть предел!

Алфи изобразил театральное недоумение, надсмехающееся над рассуждениями матери, мол, как он мог? Кем бы она, Тава, не была, по его мнению, не могла нарушать его личные границы и указывать на то, как ему обращаться с женщинами, которых он выбирал сам. И тем более уверять его в том, что он перешёл какой-то «предел».

Тава услышала в этом смехе первое эхо его фальшивого безразличия и удушающей его самого рептильности.

— Я надеюсь, ты не настолько глуп, мой дорогой сын, чтобы продать свою маленькую частичку, чья звезда зажглась в большом еврейском обществе, в руки жалкой, заносчивой, католической итальянской семьи!

***

Дора была в состоянии безумия и проглатывала желание рассмеяться над сестрой, зрея, как та собирает свои вещи, называемые приданным.

— Ночёвка в доме у матери Алфи… — ухмыльнулась она, — Решила оторваться напоследок?

Сара посмотрела на сестру как на полную дуру, какой она и являлась на самом деле, и даже не пыталась скрыть своего слабоумия.

— Если бы не твой жиголо, живущий с родителями своей жены, взамен оказывающей ей сексуальные услуги «сквозь слёзы»… — злость заливала Сару, — То я бы пошла под венец «как полагается» из отчего дома, а не из дома, где появилась на свет.

Дора это проглотила. Ей было необходимо наладить отношения с сестрой, но она также знала, что это невозможно. Теперь, когда Сара будет под её контролем, она могла немного расслабиться. Она знала по горькому опыту, что Лука не притронется к ней, если она будет вести себя дерзко по отношению к сестре.

Дора так не хотела этого брака, но цеплялась за него как за последнюю соломинку, удерживающую Луку рядом с ней. Потому ей было жизненно важно подружиться с Сарой, стать с ней настоящими подружками, как и раньше. Вся сила её младшей сестры исчезала. Как бы это не было парадоксально, но пока Сара была в отношениях с Соломонсом в её глазах был блеск, а на губах — улыбка. Она действительно была в форме как душой, так и телом. Но, сейчас…

Сара выглядела мрачной, с синевой под глазами и существенно разбитой. Она почти не разговаривала, лежала в постели и её красивая фигура сменялась сухожильной худобой. Дора приобретала цветение и выглядела красивее и приятнее своей сестры, как она думала, но на самом деле её тело, лицо и душа были отравлены Лукой в точности также, как и у Сары. У них была одна болезнь, один вирус, поразивший и медленно убивающий изнутри.

Дора снова могла играть в старшую сестру, давать Саре непрошеные и часто бесполезные советы, помогать ей понять, что происходит и быть всезнайкой и выскочкой. Это было то, чего она жаждала в последнее время.

Наблюдая за Сарой, Дора внутренне ухмылялась: ее очаровательная маленькая Сара так фальшиво играла нежелание идти в дом миссис Соломонс, что она почти ей поверила. Это заставило Дору продолжить подстрекать сестру.

— Зачем тебе столько красивых тряпок? — спросила она младшую, отобрав у неё кружевное ночное платье, — Ага, к Таве она идёт… Как же!

Сара схватила сестру и они врезались друг в друга: — Следи лучше за своим муженьком, который был прошлой ночью в пабе с одной худенькой девочкой, что висла на нём как обезьянка, которую плохо учили лазать по деревьям!