Первые лучи зарождающегося дня багрянцем легли на снежные вершины гор. С восходом солнца они своим светом постепенно сбрасывали лежащее на высоких склонах серое покрывало уходящей ночи, из-под которого изумрудной зеленью оживали альпийские луга, хвойные леса и загорался золотом наряд березняков. Только где-то внизу, в каньоне небольшой горной речушки, всё ещё стояла плотная пелена холодного тумана, покрывшего влагой каменные склоны и произрастающие кое-где деревья и кустарники…

Матёрый голодный волк стоял на краю обрыва и пристально вглядывался в стелящийся по ущелью туман. Он жадно втягивал ноздрями воздух, в котором чувствовался запах свежей крови, поднимающийся откуда-то со дна каньона.

Переминаясь с ноги на ногу, бирюк тихо поскуливал от досады, что крутизна склона стала препятствием для его сытного завтрака. Волк уже было собрался поискать более пологий спуск, как уши его вдруг задёргались, он повернул голову и, насторожившись, затаился. До его чуткого уха донеслись едва различимые звуки идущих по берегу протекающей внизу речушки пары лошадей, запряжённых волокушами…

Осень с часто случающимися здесь снегопадами была не за горами и торопила жителей небольшого поселения раскольников, запрятанного в таёжной глухомани, поскорее вывезти сено с дальних покосов…

Лошади, понурив головы, не спеша брели по мокрой после тумана траве, переступая через торчащие острые камни, на которых со стуком подскакивали волокуши.

– Как думаешь, тятенька, засветло-то управимся? – заглядывая в глаза отцу, поинтересовалась ладная, стройная девушка, чтобы как-то растормошить начавшего клевать носом Евсея.

– Ну, думаю обыдёнкой-то[1] смогём зараз одёнки[2] забрать? – встрепенулся он.

– Там от зарода[3] совсем малёхонько осталось.

– Ай! – подстегнул Евсей Морозов лениво шагающих лошадей, и оба животных, как бы понимая, что нужно поторопиться, дружно ускорили шаг.

Туман понемногу стал рассеиваться, обнажив за речушкой крутой склон каньона. Вдруг бежавшая рядом собака зарычала и с лаем кинулась в сторону проглянувшего каменного откоса.

– Чево это он?! Ты куда, Рыжок! – крикнул вслед огромному мохнатому псу Евсей. – Никак волка учуял… Оставайся здесь, Марьянка, а я гляну, чево там такое, – соскочил он с лошади и вытащил из висевшей на боку сумки топор.

Отцепив волокушу, Евсей махом перескочил неглубокую речушку и направил коня к подножию обрыва, откуда раздавался громкий собачий лай. Взяв наизготовку топор, он осадил жеребца. «Хотя если и был где-то поблизости волк, то от него и след простыл, – подумал Евсей. – Тогда чего ж Рыжок никак не уймётся?»

Вдруг ему в глаза бросилось что-то огромное, тёмное – висящее на невысокой берёзе, стоящей у подножия откоса. Присмотревшись, он определил: вроде как человек.

Под тяжестью тела крона дерева низко нагнулась. Рыжок бегал вокруг и, задрав голову, заливисто лаял.

Евсей прикрикнул на пса, и тот, послушно подбежав, сел возле хозяина.

– Так, так. Как же тебя, сердешного, туда занесло? – приговаривал он, подойдя к берёзе и рассматривая повисшее на ней тело. – Надоть бы как-то снять бедолагу, что ж оставлять на растерзание стервятникам.

– Марьянка! – крикну Евсей, повернувшись в сторону, где оставил дочь. – Давай сюды!

– Что случилось? – с беспокойством спросила появившаяся из поредевшего тумана Марьяна.

– А ты вон туды гли-ко! – кивнул он головой в сторону берёзы.

Глаза девушки широко раскрылись:

– Ой! Никак человек! – раскинув руки, крикнула она.

– Человек, человек… – повторил Евсей. – Да вот как только яво оттедова снять?.. Да похоронить бы… Как-то не по-христиански оставлять создание Божие на истерзание хишникам.

– Ну так подрубить деревцо – и делов-то, – сразу сообразила Марьяна.

– И то верно, – подходя к берёзе и примеряясь, где поудобней вонзить топор, ответил Евсей.

– Тятенька, ты деревце до конца не подрубай, мы его посля пригнём, а человека осторожненько снимем.

– А ему, мёртвому, ужо всё одно – как яво оттедова достанут, – замахиваясь топором, ответил Евсей.

Берёзка со скрипом стала пригибаться к земле. Марьяна ухватилась за ствол и осторожно, не спеша, пригнула к земле крону.

– А ты, гли-ко! – нагнулся к лежащему на ветках человеку Евсей. – Руки-то у яво связаны – неспроста это… А по одежде видать – служивый. Никак арестант…

Рыжок лёг неподалёку от хозяина и искоса наблюдал за его действиями, но вдруг ноздри его задёргались, принюхиваясь к напахнувшему со стороны ветерку. Он вскочил и с лаем кинулся вдоль обрыва.

– Это ещё чево?! Неужто ишшо кто-то! – вскрикнул Евсей, вскакивая на коня и устремляясь вслед за псом…

– Лошадь упала с обрыва, разбилась о камни. Вон, неподалёку лежить, – вернувшись, доложил он дочери.

– Тятенька! – повернулась Марьяна к отцу, пропустив мимо ушей его слова.

– Сдаётся мне, не помер человек-то, чувствую, что искорка жизни в нём ещё не угасла.

– Да ты гли-ко, какая скала! – задрав голову вверх, протянул руку в сторону обрыва Евсей. – Сумлеваюсь я, что живой он, сорвавшись оттоль.

– А ты вон приглядись, – протянула руку в сторону шеи незнакомца Марьяна. – Вишь, жилка еле заметно трепыхается.

Евсей подошёл к лежащему навзничь служивому, разрезал путы на его руках и, расстегнув одежду, прильнул ухом к груди.

– Чегой-то я никак не могу в толк взять: живой он али не живой? – вопросительно посмотрел он на дочь. – Вроде там что-то трепыхается, а вроде как – нет, – указал Евсей на грудь незнакомца.

– А ты, гли-ко!.. – потянул он цепочку, сбившуюся на плечо служивого, и вытащил золотой, украшенный цветными эмалями и бриллиантами, образок Пресвятой Девы Марии.

– Сдаётся мне, что не из простых солдат, – вертел он сверкающую на солнце крохотную иконку.

– Видать, дорогушшая вешшица. Да вот только не уберегла его от смерти, – засунув назад образок, вздохнул Евсей.

– Да живой он ещё! – уверенно вскликнула Марьяна. – Да вот только вдруг помереть может, – с печалью в глазах опустила она голову.

Евсей выпрямился и, почёсывая затылок, остановил пристальный взгляд на служивом:

– А чо, ежели и взаправду, как ты говоришь?.. Что ж, выходить живого человека похороним?

Он медленно опустился на огромный камень. По лицу его было заметно, что каких-то два противоположных решения борются в нём. Наконец Евсей поднялся и, тяжело вздохнув, произнёс:

– Да вот чо только с им, чужаком, делать? Ясно – не нашей он веры. Как чужанина к себе в дом ташшить? Что наши добрые[4] скажуть? Неможна нам вместе с мирскими.

– Господь велел всех людей любить. Не по-христиански это, если мы его здесь помирать оставим, – возразила Марьяна.

– Хм!.. Да-а!.. А ведь и взаправду: грех его здесь бросить – зверью на растерзание… А-ну, да ладно! – махнул рукой Евсей. – Пособи-ка, дочка, взвалить его на закорки, придётся на себе ташшить. Ежели на лошадь закинуть – то кабы не помер. Через речку перенесу, а там сгоношим чего-нибудь на потасках[5] да потихоньку и свезём к себе.

Ухватив под плечи незнакомца, он немного приподнял его:

– Придержи-ка так, Марьянка, – кивнул он дочке и, присев, взвалил на себя тяжёлую ношу. Коренастая фигура Евсея распрямилась, и он, твёрдо ступая, поволок незнакомца на другую сторону речки.