Ботвинья, ростбиф, с поросёнком каша…

Проездом заглянула генеральша,

С хозяйкой состоящая в родстве.

Прелестна. И мечтает о вдовстве.

И благоволит к ссыльному поэту.

В Михайловское возвратясь к рассвету,

Трепал по гриве аргамака он,

Как никогда – и счастлив, и влюблён.

Мы все ханжи. И с ревностным испугом

Подглядывать готовы друг за другом.

Но, ежели утешился поэт

С женой чужою, возражений нет.

Сочувствуем, конечно, генералу,

А шалуна простим мало-помалу,

Как будто на почтенных наших жён

Известные права имеет он.

Уздою крепкой осадив с галопа

И под присмотром сонного холопа

Гнедого в пене бросив жеребца,

Являлся Пушкин с заднего крыльца

В господский дом, пропахший дёгтем, краской,

Где пол грозил любовникам оглаской,

А полотна льняного сладкий дух

Щадили сквозняки столетий двух.

И горы нашинкованной капусты

Мерцали в хрустале наборной люстры.

Тут, выйдя в парк, вы созерцать могли б

Версаль газонов и аббатство лип

И на кругу с цветочными часами

Меняться с эхом звучным голосами,

И ласкам тайным находить приют,

И навещать заречные туманы…

Узнав, как близко Пушкин жил от Анны,

Я ощутил блаженнейший уют.

Но к нашему несчастью (или к счастью?)

Интрига всех романов такова,

Что верх берут на собственность права,

Ленивой не оспоренные страстью.

Влюблённость, как простудная болезнь —

Чихнул, и нет, и след не обнаружу.

Жена покорно возвратиться к мужу,

А хахалю – с тоски хоть в петлю лезь.

Но тут хозяйка (предположил кто бы?)

Поэта, как беспутного зятька,

Приревновала. Равно неудобны

Старуха пылкая и мылкая пенька.

Захлопнув недочитанную книгу,

Поправив нервно съехавший бандаж,

Сказала Анне: «Выезжаем в Ригу!» —

И удалилась собирать багаж.

Фортуны баловень и чадо славы – Пушкин,

Потягивал метель из винной кружки

И нянюшки своей веретено

Так слушал, как другому не дано.

А утром, ледяной отведав ванны,

Грыз ногти, перья; ждал письма от Анны,

В котором обсуждалось, например,

Кузен милее или офицер?

И, визави распутного кузена,

Не сомневался Пушкин: тут – измена.

И снова принимался грызть перо.

Так наша жизнь устроена хитро,

Что от желудочного несваренья

И то, глядишь, родишь стихотворенье.

Но перлами ярчайшими, увы,

Обязаны обманутой любви,

А не прокисшей на окне ватрушке.

Вскочив с постели, одевался Пушкин,

Коня седлал!.. А некуда скакать.

И в сюртуке бросался на кровать

К виденьям, что роились в изголовье,

Невыносимым для арапской крови:

То генерала, то кузена с ней,

Поди, представь и думай, что тошней.

Не был ли сам он ширмой образцовой

Раевскому с графиней Воронцовой?

И тоже в генеральском чине муж,

И тоже ссылка, бестолочь и глушь.

На выдумку не очень жизнь богата.

Но прихоти любовного разврата

И вовсе на фантазию бедны —

Опустошенье прочат нам они.

И Пушкин, в череде своих любовей

Едва кокетку в Анне угадал,

Как помирился с дряблою Прасковьей,

Раскинув: «И старушка – Божий дар!»

Прошелестело чудное мгновенье

И ласточки стремительной крылом,

Мелькнув над садом, юркнуло в пролом.

Тригорское!.. Не жди его к обеду.

Он оплатил над ревностью победу,

С лицом открытым встав под пистолет,

Как волен всякий поступить поэт.

Павел Воинович[1], милый!

Грустно, горько, тошно мне,

Будто я перед могилой

Приготовленный вполне.

И при сабле, но без уса,

И при глотке, но хрипим,

И играл, да весь продулся,

И люблю, да нелюбим.

Что за бестолочь такая?

Сроду не было скучней.

Шепчут все, не умолкая,

Всё о жёнке, всё о ней.

Кто с издёвкой, кто с насмешкой,

Кто жалея, кто браня;

На зуб каждому орешком,

Бедная, пришлась она.

Пёсьи морды, а не лица,

Шерсти вздыбленной клока.

Окружают. Не отбиться.

Тут Господняя рука.

Ну, да пусть! Развязка скоро.

То-то лаю по степи,

Если всех нечистых свора

С адской спущена цепи.

Лишь с тобою, мой сердечный,

Я утешился бы вдруг.

Но в Москве своей, конечно,

Бед моих не знаешь, друг.

Прикатил бы – умный, добрый.

На ошибки не пенял —

Тихой ласкою бы обдал,

Боль тоскливую унял.

Укрепил бы светлой силой,

Не подмяли б нас оне…

Павел Воинович, милый,

Одиноко, пусто мне.