Признаюсь, что, когда они с маменькой ушли в столовую пить чай, я задержалась в комнате, притворно заинтересовавшись игрой с большим экзотическим попугаем, который топорщил на меня красный хохолок и деликатно переминался на своей жердочке. И когда они уселись за стол, я, торопливо открыв альбом, украла фотографию, а на её место вставила фото какого-то важного старика с большими седыми бакенбардами. Приподняв юбку, засунула фотографию Великана за подвязку чулка.
Теперь я могла каждый день смотреть на него, когда сидела за большим маминым трюмо, (разумеется, уже проверенным мною на предмет письма). Иногда я разговаривала с ним и мечтала, как когда-нибудь встречу его. И хотя я знала его имя, но предпочитала звать его Великаном. Так было романтичнее.
У меня была светлая и большая квартира, подаренная папенькой. Она располагалась не так далеко от театра, где я работала. Я почти никогда не брала извозчика, чтобы попасть домой, хотя иногда и уставала настолько, что даже эти два квартала была пройти не в состоянии. Поэтому к моим услугам всегда был экипаж моего кавалера. Иногда он нёс всю дорогу меня на руках, повергая прохожих в весёлое изумление. Об этом даже писалось в досужих на такие новости, бульварных газетах. Ему было это делать не трудно, так как ношей я была необременительной, весила в то время около 47 килограмм. А князь отличался крепким сложением и недюжинной силой.
В балетной среде считалось нормальным, когда мужчина подтверждал свои чувства материальным образом и брал на содержание объект своего поклонения. И среди танцовщиц, и среди их поклонников происходили своеобразные соревнования. Дамы хвастались богатыми подарками, украшениями, породистыми лошадьми, домами, полученными от любовников, а дарители хвастались своей щедростью и экзотичностью подношений.
Именно на этой почве у меня и произошёл разрыв с моим благодетелем, которому я нужна была не как объект любви, а как объект самоутверждения. Причём расставание ознаменовалось громким скандалом, бурно обсуждаемым в театре и прессе. После чего я с наслаждением бросила ему в лицо, подаренные им драгоценности и отправила назад все его подарки. Потом я об этом не раз пожалела. Но, что сделано, то сделано. Мои товарки по сцене крутили пальцем у виска, называя «дурой несусветной».
Шло время, жизнь усложнялась, новая власть укреплялась, и многие завсегдатаи Мариинского театра эмигрировали в Европу и Америку. Несколько наших балетных танцовщиц, уехав на гастроли, так и не вернулись. Я же всё медлила. Наивно верила, что скоро всё утрясется и снова наступят радостные и счастливые дни. Я любила Россию и не представляла, как буду жить за границей. Даже, когда я ездила туда учиться, безумно тосковала по родине.
Но работы становилось всё меньше, жить стало голоднее, письма от родителей перестали доходить до меня. В довершение всего я заболела. И вынуждена была уйти из театра.
К тому же возраст мой был критическим для балета. Тридцать восемь лет! Это возраст, когда балерины уже оканчивали свою карьеру и переходили на преподавательскую работу, или искали новое поприще. Но, разумеется, были и исключения. Большинство прекрасных и не очень танцовщиц были уже замужем, подцепив кавалеров, пока были способны вскружить кому-нибудь голову.
Я же оставалась одна.
Вероятно, это было следствием того что, будучи занятой своей балетной карьерой, я не придавала большого значения карьере семейной. Я просто не могла сосредоточиться на двух делах сразу. Мне нравился балет, и я с упоением занималась им, ездила в Италию, Францию, чтобы отточить свое мастерство.
По возвращении из Европы мне не терпелось блеснуть новыми знаниями и техникой. Грациозная и полная уверенности в себе, я с видимым превосходством демонстрировала свои умения перед остальными танцовщицами. Ловя на себе их завистливые взгляды и презрительные ухмылки, я всё же не могла поставить себя на уровень достойной скромности. Вероятно, истоки моего поведения лежали в том далёком дне, когда я услышала от учителя танцев, что я «деревянная бездарная девошка». И всю мою жизнь, я старалась доказать, я – другая, я – гораздо лучше…
От театра мне была назначена мизерная пенсия, которая таяла в первый же день получения. Пенсия не успевала расти за инфляцией, которая была просто чудовищной.
Последнее время я питалась очень плохо – почти не было денег. Я продавала кое-какие вещи, и безумно жалела о том, что тогда сгоряча вернула все драгоценности своему любовнику.
Вспоминая мою балетную жизнь и карьеру, я видела всё прошедшее как бы в тумане.
И в один прекрасный момент спросила себя, действительно ли это было то, о чём я мечтала? Или погнавшись за мишурным блеском подмостков, я упустила что-то важное? Несомненно, я любила театр, и он стал неотъемлемой частью моей жизни. Да и как могло быть иначе, когда я ничего кроме балета и не видела, с тех пор, как мне исполнилось девять лет.
Поддавшись общему потоку поведения и мыслей, я пыталась жить, как все. Все стремились быть первыми, и я стремилась. Все старались завести богатого покровителя, и я старалась. В общем, это была своеобразная балетная волчья стая, в вытье которой явственно различался и мой голос.
За эти годы я так не завела себе подруг. За редким исключением все в театре постоянно составляли заговоры и сплетничали. Опытные и маститые примы были изрядными интриганками, и умело устраняли конкуренток. Комар носа бы не подточил, как ловко это совершалось. Одну хорошенькую и не в меру прыткую балерину, которая, по мнению примы, совершенно потеряла от наглости голову, она, любезно улыбаясь, подружила с неким богатым и властным человеком, который силой заставил ту уйти из театра. Другая и вовсе умерла во цвете лет, неизвестно отчего. Портились платья, пуанты, посылались букеты, в которых вместо любовных записок были проклятия. Однажды, кем-то даже были отравлены иголки, которыми зашивали платья перед выступлениями. Это делалось прямо на балеринах, и один укол мог стоить жизни.
Много ещё пакостей делали друг другу эти с виду нежные, воздушные создания, которые на самом деле были злы, меркантильны и завистливы.
Я частенько вспоминала слова мадам Безе, которую я потеряла из виду много лет назад. Старый учитель танцев Швед, уже умер, не дожив до первой революции.
Родители мои были далеко и известий о них я не получала уже долгое время.
И только теперь, вдали от суеты и миражей, которые создавал театр, я вдруг очутилась лицом к лицу сама с собой. Я поняла, что совсем не знаю жизни, у меня нет опыта и, несмотря на мою сильную волю, я всё чаще стала предаваться мрачному, депрессивному настроению.
Работы не было, денег тоже, да и здоровье оставляло желать лучшего.
Я жила в квартире, купленной для меня папенькой. В ней были три большие комнаты, гостиная, спальня и комната для занятий, в которую я уже давно не заглядывала. В последнее время моя жизнь проходила в чтении книг, большинство которых составляли любовные романы, которые уводили меня от мрачной действительности. До полудня я спала, потом выходила, чтобы хоть что-то продать и купить немного еды. Ни с кем не общаясь, не интересуясь жизнью, я совсем одичала и не хотела выходить из этого состояния.
Моя жизнь проходила в наглухо закрытой раковине. Изредка мне на глаза попадались соседи, но и мне не было дела до них, и им до меня.
Эта зима выдалась до безумия холодной, и я, выскакивая на улицу, за любые деньги продавала свои вещи, и бегом возвращалась домой, где изо рта шёл пар, но всё же было теплее, чем снаружи.
Однажды меня ограбили, сняв шубу прямо на улице! Чьи-то крепкие руки просто вытряхнули меня из неё, как ненужную вещь, и выбросили в сугроб. Я чуть не замерзла насмерть, и едва перебирая коченеющими ногами, плелась по улице, не видя спасения. Если бы я упала в сугроб, то могла пролежать в нём до весны, пока не растает снег, и никто бы даже не заметил моего исчезновения.
Но тут какой-то сердобольный дворник схватил меня и втащил в свою горячо натопленную каморку.
