Вот так молчаливо меня и выбрали командиром, как самого хорошего мальчика, и с тех пор я всегда был командиром, знаменосцем, председателем и так далее. Только ненадолго я себя почувствовал хорошим мальчиком. Командиром звездочки было легко. Совсем ничего не нужно было делать, я даже и не знаю, зачем было этих командиров выбирать. Только один раз у нас было собрание, кстати, на котором я понял, что мальчик-то я не самый хороший. На собрании говорили, что нужно помогать тем, кто хуже учится. Вот у тебя, Антон, есть Саша Гаврилов, ты бы с ним позанимался чтением. Ага, сказал я. А когда собрание закончилось и все стали собираться, то мой сосед по парте – Сережка Гуляев, а Сережка был очень смешной мальчик, то есть он много смешного говорил, я так не умел и завидовал ему. Но и немножко вредным он был, потому что смеялся он над всеми, и надо мной, конечно! И про то какой я командир, и про мою «уродинку» на губе. Ничего страшного, но и ничего приятного. И вот он залез под парту, достать там чего-то, а когда стал вылезать, то я закрыл крышку парты, ну, я не хотел сильно, но звук получился как по ведру ногой ударить, и я захохотал, конечно, и стал убегать от него. А Сережка сильно обиделся и разозлился. Я бегал гораздо быстрее, и успел спрятаться в коридорной нише, где была застекленная дверь на балкон, и встал в углублении, вжавшись в стекло двери. Минут через пять Сережка обнаружил, где я прячусь и с разбегу обрушился на меня. Оказалось, что стекло в двери было уже разбито и оно с треском посыпалось на нас. Мы в ужасе замерли, а вокруг нас сыпались куски стекол, постепенно вываливаясь из огромной двери, Сережке порезало руку, а мне пара стеклышке воткнулись в правую щеку под глазом, по щеке текла кровь. Первым нас увидел Сашка Гаврилов. Он после той драки, да и не драки, а так, в общем, стал со мной дружить, и всем говорить, что меня уважает. Я правда не знаю, хорошо ли, что Сашка меня уважает, он же хулиган, его даже хулиганы из старших классов называли Гаврилой, и вот, непонятно, хороший ли я мальчик, что у меня такой друг? Он как нас с Сережкой увидел, всех в стеклах и в крови, ну, немножко крови было все-таки, то побежал с криком, на помощь, они там друг друга убивают! А мы просто стояли, и не убивали друг друга, я сильно испугался, так что и осколков в щеке не чувствовал сперва. А Сережка плакал, и говорил, что теперь его мать точно убьет. А я смотрел на него и удивлялся, что Сережкины уши стекла не отрезали, он очень лопоухий был! Вообще очень много я тогда подумал, пока стекла падали на нас. Не только про Сережкины уши, хотя они прямо сияли на солнце и были видны какие-то прожилки в ушах. И слезы его были с маленькими искрами, и даже на его сопле была такая искра от солнца. Хотя на соплю я долго не смотрел. А думал я, что это хорошо, что мы не поубивали друг друга, и что мы, скорее всего, не самые хорошие, и что лучше бы нам дружить, и что зря я его крышкой парты по голове стукнул, и что Сашка молодец, что позвал учительницу, пока нас тут эти стекла на куски не разрезали.

…На следующий день моя и Сережкина мамы пришли к директору школы. Моя мама молчала, а Сережкина страшно волновалась и кричала на меня, называла хулиганом и убийцей, что меня нужно отдать в детскую комнату милиции и много всего другого. Может она еще и от того кричала, что у нас до этого еще одна история была. Стройка была рядом со школой. Камни там всякие, доски… Вот мы, то есть я, и сделали катапульту. Камень, доска на нем, на один край доски кладешь камушек, а на другой конец прыгаешь с разбегу. Ну я камешки все больше, да больше подкладывал. А когда такой приличный булыжник положил и прыгнул, а потом отбежал, то увидел, что Сережка, ну да, он со мной был, он не видит, камни ищет, что булыжник падает и прямо в него сейчас попадет. Я ничего не успел сказать, только зачем-то подпрыгнул три разочка. Ну, камень в голову Сережке и попал. Крови не много было, у меня такое сто раз было. Но Серега в школу несколько дней не ходил. И вот теперь тут это стекло дурацкое. Моя мама продолжала молчать, а я боялся, что она скажет, что я не хулиган, а дурачок, и что у меня голова большая, и думал про дедушкину фуражку, а потом вспомнил про то, как пальцы ног из шинели торчали, и улыбнулся. Тут Сережкина мама всплеснула руками, и закричала еще громче, что этот бандит еще и улыбается. И тогда учительница попросила нас выйти с Сережкой из класса. Мы стояли в коридоре, у окна, недалеко от той двери на балкон, только она уже была заколочена фанерой. У Сережки была забинтована рука, а у меня щека замазана зеленкой. Вроде я и не чувствовал себя виноватым, но ведь понятно, что на хороших мальчиков так не кричат, и не стоят они в коридоре забинтованные. И Сережку жалко, ну, что по голове он так получил крышкой парты, и что камень ему в голову попал. Но я же не хотел, просто поторопился немножко, слишком быстро он стал вылезать. А стекло на нас обоих упало, и это же Сережка меня толкнул, а не я его! Короче говоря, тогда я понял, что мне больше не хочется быть хорошим мальчиком. Нет, не потому что хочется быть плохим. Просто нет их, наверное, хороших. Все мы просто мальчики, ну, кто не девочки! А, да, и из командиров меня изгнали, а кого назначили и не помню уже, видимо, не такого хорошего, как я.

Апрель 2020

Валерка сам виноват, он все время ноет, жалуется своему отцу. Я жил тут у бабушки спокойно, за грибами с дедом ходил, картошку окучивал, книжки всякие читал. А он приехал с теть Люсей, она воображает, что он самый умный, а меня, когда с мамой ругается, бандитом называет. Не люблю ее совсем, ну и что, что она моя тетя. А Валерка слабак, все время устает, ноет и жалуется. Пошли за красными до второго поворота, ну совсем немного в лес зашли, а он уже жалуется, что все бабушке расскажет, а он просто устал, но не признается, а на бабушку все сваливает, что это она запретила. А что ему, жалко, мы же только до мостика через лесную канаву дошли, там ящерицы на солнышке греются. Их никак не поймать: только выскочишь, они сразу между бревен убегают, даже непонятно, как это они так быстро бегают-то. Ну заблудились немножко. Да и не заблудились, просто я его испугать захотел и завел, где лиственницы растут рядами, посадки. Я там много гадюк видел, хотел ему показать. Мишка-то тихий, он раньше жаловался, когда совсем маленький был, а теперь – нет, но, когда он с Валеркой вместе, они совсем противными становятся, шепчутся все время между собой.

Ну я и говорю им, что, вот, не знаю куда идти. Мишка молчит, а Валерка свои толстые губы выпятил, плакать собирается. А я говорю, что, типа, не бойтесь, я всю войну прошел, в разведке был, но немножко, а так все на передовой, постоянно, всякие наступления там, скукотища. Братья глаза круглые сделали, притихли. А меня совсем понесло: ранили меня несколько раз, говорю, в госпитале я долго был, мне ногу в бою оторвало, так мне обратно ее пришили. Я и рану им показал, это я, пока они не приехали, на помойку ходил, змей там искал, ну и упал на раму ржавого велосипеда, так, синяк, но царапина большая, классная. Ну а раз я на войне не пропал, то и в лесу мы не пропадем.  Я и землянку одну видел. А Мишка говорит, что мы с комарами-то делать будем? Как что, отвечаю, а спички на что, мы костры будем жечь, чтобы комаров отпугивать. А Валерка опять плакать собирается и говорит, что он голодный ужасно. А это не проблема, говорю. Потом мы ящериц наловим, а пока вон, сыроежки, у лиственниц растут. Вот их и поесть можно, они так и называются, потому что их есть можно сырыми.

Нет, я как увидел, что никакие истории про войну их уже не радуют, и они сейчас реветь начнут, ну и волновался немножко тоже, что от сыроежек им плохо будет, то я дорогу нашел. Не сразу, конечно, а по мху на деревьях там, по облакам и по стуку дятла, чем вызвал неподдельное восхищение братьев. Да я и сам завидовал, что у них есть такой умный, взрослый десятилетний брат.  По дороге Валерку стало тошнить, а дома стало совсем плохо. И вот ведь плохо человеку, а он про других гадости рассказывает, что это я сыроежки ему предложил есть. Я же не заставлял его есть так много, и он сам говорил, что они горькие, так не ел бы. Сам виноват. А Мишку не рвало совсем. Так, немного температура поднялась, бабушка шептала, что почти сорок, а что такое сорок? Вода вон при ста кипит, я-то знаю. Я его потрогал тихонько, пока он спал, и никто не видел, ну теплый, даже не горячий, вот чайник горячий. Все вот взрослые преувеличивают. А меня дед немного выпорол, не больно, конечно, только обидно: я ведь братьев из леса вывел, спасти хотел от голодной смерти, что говорить, одно понятно, несправедливость…