На острие же всего этого нереально стремительного и безудержного русского разлива по Западной Сибири (а потом и далее) шли те, кого сегодня назвали бы охотниками, а тогда именовали промышленными людьми или промышленниками (они ведь промышляли зверя). Нам известны имена десятков русских первопроходцев – казаков, служилых людей, воевод, и принято считать, что именно они открыли для России эти гигантские пространства. Это далеко не всегда так. Указанные люди в большинстве своём шли в края, уже так или иначе исследованные теми самыми безвестными для нас охотниками. Отчаянные смельчаки, они, стремясь прежде всего заработать, продвигались вперёд просто ничтожными группами, удалялись от знакомых мест на совершенно умопомрачительные расстояния даже по сегодняшним понятиям, не возвращались порой месяцами, нередко погибали от жестоких условий, в которые сами же и забирались, но прокладывали дорогу тем, кто занимался освоением открытых ими просторов уже, так сказать, на системной основе. Только вот действительно богатыми становились очень немногие. И вряд ли является совпадением то, что эти безымянные сегодня искатели приключений действовали практически в то же время, что и английские буканьеры[730] да испанские конкистадоры. А до них в течение многих веков так же открывали для своих соотечественников новые миры китайские и арабские купцы.

За промышленниками, а иногда, как мы видели, и опережая их, шли казаки. Данный контингент в своей общей массе был совершенно без тормозов и хотя считал себя христианами, по своему поведению таковыми являлся с большой натяжкой. О, казалось бы, совершенно противоестественном сосуществовании в этих людях какой-то подсознательной религиозности и неизменной готовности к неистовому грабежу, убийствам и прочему беспределу я уже писал. Но и в мирной жизни добрыми нравами они долгое время, мягко говоря, не отличались. На брак, например, большинство казаков смотрело совсем не по-христиански. Они рассматривали его как какой-то временный и односторонний договор: пока он им выгоден, жена есть, а как она надоедает, так гнать её в шею. Супруга приравнивалась к обычной вещи, к имуществу и в этом смысле мало отличалась, скажем, от коня, который, кстати говоря, зачастую ценился намного выше. Многожёнство было широко распространённой практикой. Уезжая из своего острога по делам, казак, не задумываясь, мог передать свою жену кому-нибудь во временное пользование за десять, двадцать или более рублей, а потом и вовсе на неё наплевать (в этом случае «пользователь» был волен её оставить себе, выдать замуж за кого-нибудь другого или просто перепродать). Возвращаясь из «командировки» из России, он, бывало, привозил с собой до пятидесяти и более девушек и женщин, которым навирал в три короба про классных женихов в Сибири, а потом распродавал словно рабынь. Такое отношение к женскому полу считалось в этой среде престижным, тем более что местное мусульманское население относилось к многожёнству с одобрением, уважая обладателей больших гаремов. Все эти негодяйства начинают сходить на нет лишь с укреплением в Западной Сибири Русской православной церкви, рьяно принявшейся бороться с такими вопиющими отклонениями от учения Христа[731], но на это, очевидно, потребовался не год и не два.

В общем, освоение новых земель проходило по-разному, и встречалось в ходе этого процесса всякое. Если же оценивать ситуацию по-крупному, то я бы сказал, что на только что покорённом государстве, а также его окрестностях наша страна обкатывала модель колонизации, ранее применённую – хотя и в более скромных масштабах – в Казани и Астрахани. И в дальнейшем она с той или иной степенью успешности будет так или иначе практиковаться на гигантских просторах, называемых нами сегодня Сибирью и Дальним Востоком. Так что я бы согласился с одним историком (слегка перефразировав его фразу) в том, что завоевание «Кучумова царства» «стронуло камешек огромной лавины, приведшей, в итоге, к включению в Россию /…/ территорий /…/ от Урала до Тихого океана»[732]. А от себя добавлю: и до Северной Америки.

Но это уже отдельная история.

Когда русские впервые услышали об этой великой сибирской реке, история умалчивает. Хотя документально известно, что в 1597 году, при царе Фёдоре Иоанновиче, сыне Ивана Грозного, на реку Таз, впадающую в Карское море примерно в пятистах километрах восточнее Оби, был послан из Москвы некий Фёдор Дьяков «для разведывания мангазейских народов до самой реки Енисея»[733]. Что это за народы такие? А их, между прочим, упоминает неизвестный автор-новгородец в том самом труде «Сказание о человецех незнаемых на восточной стране и о языцех розных»: «На восточной стороне, за Ю́горскою землёю над морем живут люди Самоедь, называемые Малгонзе́и». Сейчас уже трудно сказать, кто конкретно имелся тогда в виду, но сегодня это место проживания энцев – очень немногочисленного северного народа (в 2010 году их оставалось всего 227 человек). Сами себя они называют, в частности, «мога́ди», а русские именовали их раньше енисейскими самоедами[734]. Что же касается слова «молгонзея», то есть версия, что оно не местное, а зырянское, то есть народа, который сегодня называется коми. На их языке «молго́н» означает «крайний», «конечный»[735]. Иначе говоря, с точки зрения зырян молгонзейцы жили на краю света.

Вот на этих землях и приступают в 1600 году[736] к строительству очередного русского форпоста Мангазеи – первого населённого пункта, возведённого нашими предками в Заполярье. Начинается оно, правда, с кровопролития. Дорог в этих краях и сейчас-то – раз-два и обчёлся, а тогда и вовсе не было. Путь на «стройплощадку» шёл по рекам до Оби и на последнем отрезке по суше на оленях и на лыжах, поскольку проход морем от её устья на восток до Таза известен нам тогда ещё не был. На данном сухопутном участке разгрузившийся речной караван, вышедший из Берёзова в составе шести кораблей под командованием князя Мирона Шаховского, и подвергается нападению мангазейцев. Тридцать человек погибают, весь груз оказывается разграбленным, а сам князь едва уносит ноги. В общем, царские чиновники с первых же шагов сталкиваются с местной вольницей. Дело в том, что и русские, и зырянские промышленники орудовали здесь издавна, причём вели свои дела незаконно: собирали с местных жителей ясак, говоря, что делают это от имени Москвы, а на самом деле оставляя всё себе[737] (по тем временам страшное преступление, между прочим). Не исключено, что они-то и подговорили простодушных самоедов на это нападение[738]. На следующий год к Мангазее направляются внушительные силы: одиннадцать кораблей, двести человек, восемь пушек, а с ними ядра, порох и свинец. Шансов у сибирцев нет. Самодеятельности местных «казаков» кладётся конец. В двухстах километрах от впадения Таза в Северный Ледовитый океан – как всегда, на высоком берегу – вырастает защищённый артиллерией четырёхугольный деревянный острог с одной церковью внутри и двумя снаружи[739].

Новое поселение растёт как на дрожжах. Всего за двадцать лет оно превращается в крупный город, через который проходят товары (в основном меха) на баснословные суммы, за что он получает в народе прозвище «златокипящей Мангазеи»[740]. За высокими стенами с четырьмя башнями, которые охраняются сотней стрельцов с пушками, стоит кремль, воеводский двор, церковь и тюрьма (куда ж без неё!). Снаружи к ним примыкает обширный посад. Всего здесь насчитывается более двухсот домов, стоящих на четырёх улицах, четыре церкви, гостиный двор, таможня, кузница, литейные мастерские, многочисленные склады. В пик торговой активности тут ведут дела до двух тысяч купцов и промышленников. Только в 1630–1637 годах, то есть уже в период угасания, из Мангазеи вывозится около полумиллиона шкурок соболей[741]. Через Архангельск[742] торговые связи простираются до Европы. Город известен в Амстердаме, нанесён на европейские карты. И вдруг происходит упадок, потом смерть, а за ней и полное забвение. Настолько полное, что с течением времени даже в нашей стране его начинают считать никогда не существовавшей легендой.