Папа писал стихи и работал преподавателем в университете в часе езды от нашего дома. Неудивительно, что они с мамой писали друг другу любовные письма. Слова – это то, чем папа приправлял свой кофе, и то, чем он закусывал свой виски по вечерам. Хотя мама не настолько умело обращалась со словами, как папа, но она знала, как выразить свои чувства в написанных ею письмах.

Когда отец уходил на работу по утрам, мама, улыбаясь и напевая себе под нос, прибиралась в доме и готовила меня к предстоящему дню. Она говорила о папе, о том, как сильно скучает по нему, и писала ему любовные записки, пока он не возвращался вечером. Когда он приходил домой, мама неизменно наливала ему и себе по бокалу вина, пока он мурлыкал их любимую песенку, а потом, когда она протягивала ему бокал, целовал ее запястье, которое оказывалось так близко к его губам. Они вместе смеялись и шутили, словно дети, впервые влюбившиеся друг в друга.

– Ты моя бесконечная любовь, Кайл Бейли, – говорила она, прикасаясь губами к его губам.

– Ты моя бесконечная любовь, Ханна Бейли, – отвечал папа, кружа ее по комнате.

Они любили друг друга так, что герои сказок позавидовали бы им.

Поэтому в тот знойный августовский день много лет назад, когда папа умер, часть мамы умерла тоже. Я запомнила, как в каком-то прочитанном мной романе автор сказал: «Никто из любящих не покидает мир один; они всегда забирают с собой свою вторую половину». Мне было отвратительно, что он оказался прав. Мама несколько месяцев не вставала с постели. Мне пришлось заставлять ее есть и пить каждый день, и я могла лишь надеяться, что она не зачахнет от тоски. Я никогда не видела ее плачущей, пока она не потеряла папу. Я почти не проявляла эмоций в ее присутствии, потому что знала, что это только сильнее огорчит ее.

Я достаточно много плакала, когда оставалась одна.

Когда она наконец встала с кровати, то несколько недель каждый день ходила в церковь и брала меня с собой. Я это хорошо запомнила – мне тогда было двенадцать лет, и я чувствовала себя совершенно потерянной, сидя в церкви. На самом деле мы не были особо рьяными прихожанами, пока не случилось плохое. Однако наши походы в церковь были недолгими, потому что мама называла Бога лжецом и ругала горожан за то, что они тратят время на эти обманные и пустые обещания земли обетованной.

Пастор Рис попросил нас некоторое время не приходить больше в церковь, пока смятение несколько не утихнет.

До того момента я не знала, что людей можно изгнать из святого храма. Когда пастор Рис говорил: «Придите все и каждый», – наверное, он имел в виду других «всех» и каких-то особенных «каждых».

После этого мама начала вести себя по-другому: она постоянно меняла мужчин. С некоторыми она спала, других использовала, чтобы они помогали нам оплачивать счета, а кое-кого просто держала рядом, потому что ей было одиноко, а они отчасти были похожи на папу. Некоторых она даже называла его именем. Сегодня вечером перед ее домиком была припаркована машина – темно-синего цвета, с блестящими серебристыми рамками. Кожаные сиденья в салоне были яблочно-красными, на одном из них устроился мужчина, зажавший в зубах сигару, а мама сидела у него на коленях. Он выглядел так, словно явился прямиком из шестидесятых годов. Она хихикала, когда он что-то шептал ей, но это был совсем не тот смех, который она всегда дарила папе.

Этот смех был немного пустым, немного печальным.

Я посмотрела вдоль улицы и увидела, что мисс Джексон стоит в окружении других сплетниц и указывает на маму и ее нового мужчину – который наверняка исчезнет через неделю. Я жалела, что стою недостаточно близко, чтобы услышать, что они говорят, и велеть им заткнуться – но я была за целый квартал от этой кучки болтливых баб. Даже дети, которые гоняли по улице мяч, обозначив границы поля сломанными веточками, остановились и широко раскрытыми глазами уставились на маму и незнакомца в машине.

Такие дорогие машины никогда не ездили по улицам, подобным нашей. Я пыталась убедить маму в том, что ей нужно переехать в квартал получше, но она отказалась. Мне думалось – в основном потому, что они с папой купили этот дом вместе.

Может быть, она еще не до конца забыла его.

Мужчина выпустил облако дыма маме в лицо, и они засмеялись вместе. Она была одета в самое лучшее свое платье – в желтое платье, которое ниспадало с ее плеч, облегало ее тонкую талию и расширялось книзу. Красилась мама так сильно, что в пятьдесят лет могла сойти за тридцатилетнюю. Она была красива и без этой косметики, но она говорила, что немного румян добавляют лицу свежести. Жемчужное ожерелье на шее было унаследовано от бабушки Бетти. До этого вечера мама никогда не надевала его для чужого мужчины, и я удивилась, почему она это сделала сейчас.

Эти двое посмотрели в мою сторону, и я спряталась за столбиком крыльца, откуда подсматривала за ними.

– Лиз, если ты собираешься прятаться, по крайней мере, делай это получше, – крикнула мне мама. – А теперь подойди и познакомься с моим новым другом.

Я вышла из-за столбика и подошла к ним. Мужчина выпустил еще одно облако дыма, и табачный запах ударил мне в нос, когда я рассматривала этого человека – седеющие волосы, синие глаза.

– Ричард, это моя дочь, Элизабет. Но все, кого мы знаем, зовут ее Лиз.

Ричард окинул меня взглядом – так, словно я была не совсем человеком. Он рассматривал меня, точно фарфоровую куклу… так, будто хотел видеть, как эту куклу разобьют. Я пыталась не показать неловкость, но все равно не смогла ее скрыть и только опустила глаза в землю.

– Как поживаешь, Лиз?

– Элизабет, – поправила я, и мой голос отразился от бетонной плиты, на которую я смотрела. – Только близкие знакомые называют меня Лиз.

– Лиз, нельзя так говорить с ним! – выбранила меня мама, и легкие морщинки на ее лбу углубились. Она бы упала в обморок, если бы знала, что ее морщинки стали так заметны. Мне было отвратительно, что всякий раз, когда рядом с ней появляется новый мужчина, она сразу же спешит поддержать его, вместо того, чтобы заступиться за меня.

– Все в порядке, Ханна. И, кроме того, она права. Требуется время, чтобы узнать кого-то. Право обращаться фамильярно следует заслужить, его не дают просто так. – Было что-то скользкое в том, как Ричард смотрел на меня и дымил своей сигарой. Я была одета в свободные джинсы и простую футболку, слишком большую мне, но под его взглядом чувствовала себя голой. – Мы собирались поехать и поужинать в городе, не хочешь присоединиться? – предложил он, но я отказалась.

– Эмма все еще спит. – Мой взгляд обратился на дом, где моя маленькая девочка лежала на раздвижном диване, который мы с ней делили вот уже много ночей с тех пор, как переехали обратно в мамин дом.

Мама не была единственной, кто потерял любовь всей жизни.

Надеюсь, я не приду к тому, к чему пришла она.

Надеюсь, я просто останусь на стадии горя.

Прошел год с тех пор, как умер Стивен, но каждый вздох до сих пор дается мне с трудом. Наш с Эммой настоящий дом был в Мидоус-Крик, в штате Висконсин. Это было дешевое, нуждавшееся в ремонте жилье, которое Стивен, Эмма и я сделали своим домом. Наша жизнь была наполнена любовью, размолвками и опять любовью – снова и снова.

Тот дом был теплым лишь потому, что мы жили в его стенах, и после смерти Стивена опустевшее место заполнилось холодом.

В последний раз, когда мы с ним были вместе, мы стояли в прихожей, его рука лежала у меня на талии, и мы создавали воспоминания, которые, как мы думали, будут длиться вечно.

«Вечно» оказалось куда короче, чем кто-либо из нас готов был поверить.

В течение долгого времени жизнь текла по привычному руслу – и в один день вдруг резко остановилась.

Я задыхалась от воспоминаний, от горя, поэтому бежала прочь, к маме.

Возвращение в тот дом заставило бы меня наконец-то принять истину: Стивена больше нет. Более года я жила грезами, притворяясь, будто он всего лишь вышел за молоком и в любой момент может войти в дверь. Каждый вечер, ложась спать, я вытягивалась на левой стороне кровати и закрывала глаза, притворяясь, будто с правой стороны постели спит Стивен.