Они ушли, дружно смеясь, Фабрис долго тискал меня на прощание, ревность так и сквозила в его крепких, довольно болезненных объятьях. Я вытерпел, отнёсся понимающе. Вечно женщинам позволено быть актрисами, шлюхами, впадать в смелые излишества, очаровательно моргая или дуя губки на все нападки, ссылаться на свою сексуальную природу, иррациональность и загадочность — и продолжать игру в раздевание. А мужчины вынуждены сдерживаться и вежливо улыбаться сквозь сжатые зубы, им-то вольности с рук не сойдут. Или они будут откровенно похожи на маньяков. Вроде Реджи Вильнёва.

Я воткнул модернизированную гитару в усилок и сверился с часами. Концерт начнётся в восемь. Надо заново перебинтовать пальцы, им предстоит дожить в относительной целости до вечера, сдохнуть на сцене, а после… да ничего после, если нас ждёт триумф. Там хоть трава не расти.

Дарин заботливо оставил мне заготовленный техниками сет-лист, его приклеят у микрофонной стойки Виктора и ещё в трёх местах сцены, где предположительно встанут гитаристы и клавишник. Схема сцены мне понравилась, много пространства для прыжков. Кстати, а клавишник-то где? Если швейцарский Марк за ударной установкой, Вик солирует голосом и поддерживает ритм-гитарой, Дарин с вечно отсутствующим видом мучает бас, а Фабрис на лид-гитаре. Неужто наш громкий синтетик-рок остался без главного синтетик-ингредиента?

«Кто за синтезатором?» — меня в тревоге аж тошнило, пока набирал Виктору сообщение — носом набирал, пальцы окончательно отказали.

«Грейс Колд до последнего тянул резину, колеблясь, пока не заявил, что слишком обижен лично на меня, и послал предложение о перемирии лесом. Эш Рекси до последнего отнекивался, уверяя, что не подходит нам, но получил визу. Скромник. Он летит. Доберётся сюда в течение двух часов, думаю. Не волнуйся, он знает репертуар. Тебе не придется подменять клавиши, только струны. V.»

Любят же итальянцы впрыгивать в отъезжающие поезда и самолёты. Но лучше так, чем никак, на синтезаторе я играть не учился. Перевернул телефон экраном вниз, чтобы возможные новые сообщения не отвлекали. Вдохнул и выдохнул, радуясь тому, как легко дышится. Конец света отменяется. Обнял гитару, примериваясь к новому пассажу.

Дверь душевой открылась, выпустив сначала клубы пара, а потом Эмили в полотенце…

— А что, мультяш, никого?

…уже без полотенца, с мокрыми волосами. Даже если я (где-то в глубине души) хотел тактично отвернуться, шея одеревенела, и я пялился. Пялился и благодарил бога за отличное зрение. Соски на высоких грудях сильно розовели и торчали, хотя в комнате было тепло, даже жарко. Кажется, я умудрился промычать какой-то ответ, но какой — хоть убей, не помню.

— Молчи про своего крутого парня. Представь, что я твоя скрипка. Гитара. Лучший инструмент. Поиграй на мне. Не больше, — она села передо мной на круглый прикроватный пуфик, спокойно и бесстыже расставив ноги. Ноги требовали у меня ответа. И груди. Чёрт.

Нельзя просто взять и послать мокрушника в жопу. А обычное мужское «нет» я сказать Эмили не могу — потому что совру, и она прекрасно видит это. Я хочу её. И у меня больше не осталось отговорок. Те, что выдал, не действуют. Хотя вот, последняя.

— Я не… не имел интима с женщиной. Покрою себя позором, а ты всю оставшуюся жизнь потешаться надо мной будешь.

— Только полтора месяца тура, — поправила она с непроницаемым лицом. — Не имел женщин? Ну так сейчас поимеешь. Отсутствием опыта ты меня не отпугнёшь, все мы когда-то были неумелыми лузерами в постели.

— Ты пожалеешь об этом.

— Ни в коем случае, мультяш. И приложу максимум усилий, чтоб не пожалел ты.

Легко дышалось мне меньше минуты, рано, бллин, обрадовался отмене конца света. Печально зарубил себе на носу, что расслабляться вообще нельзя. Отдал Эмили свою руку. Ожидал, что она опрокинет меня или как-то ещё набросится с горячностью оголодавшей тигрицы. Но она вполне сдержанно поцеловала побуревшие бинты на моих пальцах и жестом предложила мне самостоятельно выбрать место и позу, лечь и уложить её.

Не думать о киллере было невозможно. Представлять его — да, частично. Мне повезло, что моя кабаре-дама была столь стройной, ловкой и обученной исполнять сложные танцы. Её пластичность не напоминала пластичность Демона, но подменяла её, и весьма удачно. Я обнаружил себя там, куда подсознательно сильно хотел — между её округлых отвердевших грудей. Прикосновения казались знакомыми, волнующими кровь и воображение, ничего странного и шокирующего. А естественное тепло, то есть жар её тела — бальзам на мои раны, причиненные моргом и устрашающими улыбками Ди, теми гнусными, похожими на лезвия хирургических инструментов. Конечно, я не совсем бестолковый баран, инстинктивно понимал, чего от меня ждут, куда я должен войти, как придержать партнершу по «танцу» и как двигаться, но… наверное, делал это без должного запала и страсти. А её человеческой похоти на нас двоих не хватало.

— Тебе как будто больно, — прошептала Эмили, в один момент остановив меня. Я всё ещё находился в ней, и глубоко: она бессовестно насадилась на всю длину члена, прежде чем улучить этот момент. — Тут, — она дотронулась до моего лба.

— Мне действительно больно. Я предупреждал…

— Нет, я не пожалею. И тебе не позволю.

Дальше она слушала меня между многоточиями молчания, каким-то образом разгадала, что меня терзало. И если продолжала жаждать из моего тела сатисфакции, привычной с другими секс-партнерами, то скрыла это тщательно, уступила и пожертвовала своими интересами — ради заботливой нежности, которой окутала меня целиком, с головы до пят. Ничего подобного я ещё не ощущал, мне казалось, что это невозможно — прикасаться настолько мягко и… правильно, что ли, с необходимой теплотой и вниманием — не узнав меня, не проведя рядом много дней и ночей, не изучив слабые и сильные стороны, не… не поняв как следует, короче. Но она понимала, ей хватило секунд. Возможно, это была магия женской природы, что не всегда служит эгоизму, а может, личная магия Эмили, взращённая из биполярного расстройства и тяжёлых сексуальных травм.

Переходя из платонической благодарности к скучной физике тел: я не кончил, я был слишком расслаблен, отданный её божественным рукам и рту, это больше не напоминало секс, я, собственно, и не хотел, не чувствовал животного возбуждения, даже целуя её груди, даже умирая от твёрдости сосков. Вряд ли Эмили имела целью ввести меня в состояние тантрической нирваны, но я был очень близок к нему. И, расслабленный уже до предела, задремал… так и не вынув член. О чём я узнал, конечно, потом, по пробуждению. Наверное, это было наиболее позорно с точки зрения мужской этики в интимной близости, но она не освободила от меня своё тело, я спал на ней и в ней, и… и хорошо, что она запирает комнату.

Дремал я недолго, не больше четверти часа. А проснувшись, молча сообразил, что случилось. И она тоже не комментировала, только тяжело дышала: мой член, со всех сторон объятый её упругой сочащейся плотью, был каменным и находился далеко не в состоянии покоя. Краснея, я немного поизучал её лицо с влажными безумными глазами и приоткрытым ртом, нашёл её черты ещё прекраснее, чем обычно, прочитал обрывки мыслей и присосался к пресловутым вставшим грудям — так жёстко и грубо, как ей того хотелось. Хорошо, что все ушли на пресс-конференцию, стены-то хилые, пропускают скрипичный плач, не говоря уж про выразительные женские стоны и вскрики. Я… сделал с ней еще пару хардкорных вещей, оставивших красные следы на коже, сам так и не кончил, но её до оргазма довёл. И с некоторым аппетитом слизал солёный пот с её живота и бёдер, его капельки меня приманили. Повинуясь её непристойным мысленным просьбам, сунул член ещё в рот: ей хотелось распробовать меня напоследок, прежде чем я, дико сгорая от стыда, перейду в отчуждение — и ради самого себя, остатков совести, и чтобы дать время собраться, привести в порядок не только одежду, но и голову. Вик и компания ничего не должны заподозрить. Но, признаюсь, видеть и чувствовать своё достоинство, крепко стиснутое её губами и оплетённое языком, и этот взгляд, снизу вверх… дорогого стоило. И я правда не пожалел о том, к чему она меня склонила. Развратница.