Третий парнишка сильно отличался типажом, белобрысый и немного нескладный, в ботанских очках, сломанных на дужках и с размаху вбитых в хрящ переносицы, толстые линзы треснули, но не осыпались. С обезображенного лица мне долго пришлось отмывать кровь, вправлять вывих носа и реконструировать в воображении облик в целом. В отличие от близнецов, он был голым и сильно избитым. Его гениталии… долго искать не пришлось — лежали в Шевроле, в багажнике, в переносном холодильнике для пикников. Там же валялся острый садовый нож, которым срезают кору с деревьев — очевидно, первое же орудие, попавшееся палачу под руку. Он пригодился не только для кастрации несчастного — со спины, ягодиц и частично рук была содрана кожа. Её мне найти не удалось. Зато здорово разозлила последняя находка-улика.

— Гитара?! Ты серьёзно, любимый? Зачем ты подстроил всё?

— А что такое, любимый? — ровно тем же тоном переспросил Ангел, и я услышал, как он затягивается моими, сука, сигаретами, хотя курить ему нельзя! — Ты восстановил события на месте преступления? Неужто кровь в голову ударила и зрение застилает? Ну, давай я помогу. Братья любили этого соседского парня-гитариста. Его Ирвин зовут. Оба влюбились — они же близнецы. Но тот, который Аарон, положил глаз первым и встречался открыто. А тот, который Мозес, опоздал и молча хотел того же самого, не решаясь признаться. Сегодня, пользуясь тем, что все взрослые удачно свалили, Мозес отправил брата за пивом и воздушной кукурузой и попытался соблазнить блондинчика Ирвина. Тот не сопротивлялся, думая, что это игра и Мозес прикалывается. Когда Аарон вернулся с пивком, он всё понял. И не препятствовал. Знаешь, им крыши снесло от переизбытка гормонов и невероятной пикантности ситуации. Вместо ссоры, заправившись алкоголем, они начали ласкать друг друга втроём. Но они так увлеклись, полупьяные и раскрепощённые, что забыли — после бейсбольного матча, по уговору с заботливыми предками, к ним наведается отец Ирвина и позаботится, чтоб они учили уроки, а не устроили на уик-энд вечеринку со знакомыми малолетними шалавами. Он и предположить не мог, что предпочёл бы видеть их в компании голых шалав, а не в компании друг друга. Он так рассвирепел, что не сможет рассказать, чем он занимался последние три с половиной часа. Детям его соседей досталось по минимуму, хотя шейные позвонки не сломались и задыхались они, повешенные, медленно. Подонок стоял и любовался этим, ничего не делая, не добивая, но и не вынимая из петли. Покончив с ними, своего отпрыска он наказывал очень, очень изощрённо: истязал тихонечко, без ругани, не орал, чтоб пол-улицы не сбежалось, а ожесточённо шептал, что вырвет и вырежет из Ирвина всю дурь. Ты ведь найдешь детоубийцу по кровавому следу в два счёта, правда? Алло, Ди, ты меня слушаешь?..

Мобильник пищал и возмущался дальше, не знаю о чём. Я был занят — стоял в тринадцати концентрических кругах из лохмотьев восставшей Тьмы. По центру лежали мальчики. Я говорил яростно и неразборчиво, глотая слова вместо воздуха, а Мать слушала и не перебивала. Когда я закончил говорить, то устал так, что колени подогнулись, и я упал. Зато у меня в распоряжении было уже не три трупа, а три с переменным успехом дышащих тела для срочной реанимации. Я вызвал медиков, нескладного маленького блондина, не дожидаясь носилок, сам перенёс и переложил в карету «неотложки». У него по-прежнему, даже после воскрешения, отсутствовали гениталии, но я не мог выносить их вида и тем более не мог притронуться к ним, к отрезанным, и положил между ног паренька его гитару.

Месть, возмездие, наказание — всё в мозгу горело и переливалось огнями наивысшей меры. Но я и пальцем не трону этот злобный кусок дерьма, слишком просто, слишком легко он отделается, он не раскается, он не поймёт, за что я его распинаю или растягиваю на прокрустовом ложе. И поступить с ним, как с Ирвином, я тоже не могу. Око за око, а зуб за зуб — принцип отмщения Господень, а мы от него отреклись, мы горделивые повстанцы, мы…

— Энджи?

— О, да, лёд взлетел и воспламенился, раз зовёшь по имени. Какой жутенький аттракцион мне приготовить? Монстр ты мой разгорячённый.

— Кинотеатр в голове. Лента на тридцать лет вперёд. Он будет ею одержим, бесконечно прокручиваемой в голове, его запрут в психушке за формальное безумие, хотя фактически он не свихнется. Пусть каждый день смотрит от зари до зари. Ослепнет, не ослепнет, а под закрытыми веками останется это драматическое действо: его сын-гомосексуал, что год за годом живёт своей жизнью с двумя парнями. А по ночам ублюдок пусть видит то, что фильм ему не показывает днём. В таких деталях, что невооруженным оком обычно не поймать. Пусть наблюдает минеты и соитие из ракурса внутри тела своего сына, пусть не пропустит ни единой фрикции… словно члены по очереди тыкаются прямиком в его целые или выколотые глазницы.

— Ты восхитительный, Ди. И что тебя побудило фантазировать?

Я прирос к бетону перед гаражом, к открытому багажнику. Органы бережно унесены медиками в контейнерах с сухим льдом, но зачем гнаться за физикой реальности, если это движущимися пятнами на моей сетчатке застряло, маячит. Аккуратный розоватый пенис, сильно покромсанный и чёрный от крови у основания, два совсем маленьких яичка с пушком на мошонке, полураздавленные, всё непримечательное, немного детское по размерам и… проклятье, проклятье, проклятье!

Голос в телефоне продолжал меня вкрадчиво пытать. Мягкий, сладкий, участливый голос.

— У него такие же, не правда ли? Бугорки вен, продольная бороздка на головке. И волоски того же цвета, бледно-жёлтые. И ты словно пережил его кастрацию. По своей вине. И его словно искалечил отец. Или мать. Или ты? Или не важно? Кто-то мучает его, потому что боится полюбить. Не способен полюбить нормально, как человек, не как инкуб и орудие извращённого бога. У него нет выбора с близнецами, тут без совпадений. Он робко признался. И тут же получил по яйцам. Тебе больно? Больно? Обязательно перезвони мне, сволочь, и скажи, когда тебе, во имя дьявола, станет наконец дико, раздирающе, невыносимо больно!

Ангел не бросил на этом трубку, но это было хуже, чем если бы бросил — он в неё рыдал.

Мне незачем перезванивать, мне нечего говорить. Боль пришла, она тут. И всегда, если к нам приходит боль — она приходит к нему одному, к Ангелу. А я убийца боли, её главный враг, бессменный пожиратель. Это мой закон. Разве можно его нарушить?

В ответ, сочиненный будто назло и вопреки природе Тьмы, а может, по её наущению, попустительству и забавы ради… в моём паху, крайне неприятно отреагировавшем на истязания, реконструированные по ходу расследования — родилось сомнение. И поползло вверх. К месту, где, по идее, у меня должно биться сердце.

========== 40. Ключи и замки, или братец слишком много болтает ==========

—— Часть 3 — Вероотступничество ——

Пуп планеты, названный когда-то Новым Амстердамом, мало впечатлил: встретил однообразно серым пейзажем высоток (это на подлёте) и проливным дождём (а это уже выгружаясь уставшим багажом по телескопическому трапу). Аэропорт давил, глазеть по сторонам не хотелось, нескончаемые потоки людей наводили на разные экстремальные и бессовестные мысли. Например, что если половина этих двуногих пропадёт, никто и не заметит, ведь их несколько миллиардов, а нас, оборотней, всего лишь три с половиной тысячи осталось. Ровно никакого любопытства или восторга я не проявил и тогда, когда мы погрузились в три такси, два легковых и фургончик — техники и багаж поехали отдельно. Виктор сел впереди рядом с водителем-индусом и погрузился с ним в увлекательный разговор. О чём конкретно, я не слушал, да и прозрачная перегородка мешала. Дарин, выбравший на заднем сиденье самое неудобное место по центру, ловко и непринуждённо прижался ко мне, бедром и плечом, чем привёл оставшегося не при делах Фабриса в натуральное замешательство.

— Ты по шее давно не получал, Йевонде? — спросил гитарист, когда Дарин ещё руки на меня пристроил. — Ну подожди, вот мы доедем…

— Всё нормально, — я подался вперёд, позволив Дарину чуть повернуть меня и обнять спину. — Я замёрз, и волосы намокли. — А поскольку Фабрис продолжал возмущённо пыхтеть, пришлось добавить: — Я ему доверяю. Собственно, я доверяю каждому из вас троих. Не ревнуй, носатый, ага?